Картина Черного человека - Наталья Николаевна Александрова

— Но если я их так вижу… Не забывайте, было же такое течение — кубизм, его самые знаменитые представители Сезанн и Пикассо, — капризным голосом ответила старушка, но учитель только усмехнулся.

Обойдя всех, он вернулся ко мне и сказал:

— Как видите, сегодня мы работаем над натюрмортом. Так вы мне так и не ответили, где вы прежде занимались. Да, кстати, я не представился. Глеб. Глеб Борисов.

Произнеся свое имя, он быстро взглянул на меня — как я на это имя отреагирую. Я не отреагировала никак, потому что слышала это имя впервые. Кажется, он был немного разочарован — возможно, надеялся, что я много о нем слышала и проявлю восторг от личной встречи.

— Аля, — представилась я в ответ.

— Очень приятно. Так где…

— Нигде! — ответила я.

— То есть вы самоучка?

— Да нет, я просто хотела показать вам эту картину и узнать о ней что-нибудь…

С этими словами я развернула свою картину и поставила на стол.

Он внимательно посмотрел на нее, потом — на меня.

— А почему вы думаете, что я о ней могу что-то знать?

— Потому что на сайте, где я… то есть не совсем я… где мы ее купили, назвали вашу студию.

— Ах, вот как… — Глеб снова внимательно посмотрел на картину, в глазах его появилось задумчивое выражение.

Наконец он проговорил:

— Да, возможно…

— Так что — вы не знаете, кто ее автор?

— Дело в том, что иногда мои ученики выставляют свои работы на продажу. Я против этого не возражаю — проданная картина может мотивировать их, подталкивать к упорному труду и творческому поиску. Но я точно не знаю, кто из них что-то продает. Если они сами мне не рассказывают.

— И эту работу вы не узнаете?

— Пожалуй, я догадываюсь, кто мог ее сделать. К нам в студию ходил один человек, у которого была подобная манера. И он предпочитал именно этот жанр — городской пейзаж…

— Городской пейзаж? — переспросила я удивленно.

— Ну да, причем он предпочитает именно виды старых, не парадных районов Петербурга — Коломны, Песков, окраин Петроградской стороны… примерно то, что мы видим на этой картине.

Я на всякий случай снова взглянула на картину — может быть, она снова изменилась, причем самым радикальным образом? Может, теперь на ней и правда изображен наш город?

Но нет, как и прежде, я видела на картине мрачный лес, торфяное озерцо и на дальней его стороне — полуразрушенную избушку.

Только теперь дверь избушки была открыта, и за этой дверью… за этой дверью была темнота, в которой тускло светились два глаза.

Я невольно вздрогнула и поскорее отвела глаза от полотна. Стало быть, этот Глеб видит здесь городской пейзаж. И не падает в обморок, не хватается за сердце и за голову. Что ж, это радует, но не сильно.

— Да, так вы говорите, что знаете, кто автор этой картины? — Я все-таки решила добиться хоть какой-то информации, а то время идет, мне на работу нужно успеть хотя бы к концу, Вику отвезти.

— Не то чтобы знаю, но догадываюсь. Мне кажется, это его манера и его выбор натуры…

Тут у меня мелькнула мысль спросить, что конкретно Глеб видит на картине. Но прямо спросить его об этом я не решилась, побоявшись, что он меня не поймет. Поэтому я схитрила.

— А вы не знаете, какое именно место здесь изображено? Мне оно кажется знакомым, но никак не могу вспомнить…

— Да я и сам не уверен. Но по-моему, это район то ли Большой, то ли Малой Зелениной улицы — знаете, это часть Петроградской стороны, примыкающая к Крестовскому острову. Надо вам сказать, что Зелениных улиц три, есть еще Глухая Зеленина. И их названия не имеют никакого отношения к зелени. Прежде они назывались Зелейными, потому что в восемнадцатом веке здесь находился пороховой завод, переведенный из Москвы в новую столицу, а вы, наверное, знаете, что порох в те времена называли зельем…

Тут Глеб осекся, видимо, понял, что, оседлав своего конька, ушел от темы нашего разговора. Я, конечно, сделала вид, что слушаю его внимательно, но, похоже, он не поверил.

— Да, так о чем бишь я…

— О том, что на этой картине изображен район Зелениных улиц, — напомнила я ему.

— Да-да, действительно… вы видите, этот дом на заднем плане — явно постройки конца девятнадцатого века, и его верхний этаж украшен изразцами. Боюсь ошибиться, но такой дом есть именно на Большой Зелениной… а вот здесь, сбоку от этого дома, мы видим газетный ларек… по-моему, он и правда стоит на той же улице.

При этом он показывал кончиком карандаша на край картины, где я видела кривую темную ель.

— Одно только меня немного смущает, — продолжил он, — этот странный колорит… от него веет какой-то мрачной, тоскливой нотой, не свойственной тому, о ком я думаю…

— Вы сказали, что этот человек ходил в вашу студию. А сейчас он сюда больше не ходит?

— Да, его давненько здесь не было. Возможно, он посчитал, что всему научился и я больше ничего не могу ему дать…

Эти слова прозвучали ревниво и неодобрительно.

— А вы не знаете, где его можно найти? У вас ведь, наверное, есть адреса и телефоны учеников?

— По большей части есть. Я непременно записываю координаты тех, кто сюда приходит. И этот человек, его фамилия Каракозов, он тоже записал в журнал свой телефон. Но когда он несколько раз не пришел, я позвонил по этому телефону, и мне сказали, что этот номер не обслуживается.

— Так что — он дал вымышленный номер?

— Ну, не обязательно вымышленный. Может быть, он поменял номер, такое бывает.

— Так что — его теперь никак не найти?

— А что — вы очень заинтересовались этой картиной? — Глеб еще раз взглянул на картину и кивнул: — В принципе, я вас понимаю… в ней есть что-то такое… цепляющее. Если вы так хотите найти Каракозова… пожалуй, я знаю один способ. Он дал свои работы на одну выставку, куратора которой я хорошо знаю. Его галерея находится неподалеку. Если вы немного подождете, я могу проводить вас к нему.

— А позвонить ему нельзя?

— Ну, такие вещи лучше делать при личном контакте. Создается большая доверительность. Тем более мы можем показать ему эту работу и спросим его мнение, чья она.

Глеб взглянул на часы, извинился и вернулся к ученикам.

Он проверил их работы, собрал их. А пока он отсутствовал, я подошла к полке с книгами,