Ученик убийцы - Робин Хобб

Все это я слушал жадно, хотя и молча, в то время как разные материалы прикладывались ко мне, обсуждались и браковались. Я понял, почему дворцовые дети не играют со мной. Если женщины и понимали, что у меня могли быть какие-то мысли или чувства по поводу их беседы, они никак не показывали этого. Как я вспоминаю, миссис Хести обратила непосредственно ко мне единственное замечание — что мне следует уделять больше внимания мытью собственной шеи. Потом она шуганула меня из комнаты, как будто я был надоедливым цыпленком, и я отправился в кухню, чтобы раздобыть немного еды.

Послеобеденное время я снова провел с Ходд и упражнялся до тех пор, пока не почувствовал, что мой шест за время занятий таинственным образом удвоил свой вес. Потом были еда, постель и снова утренний подъем — и назад, под опеку Баррича. Учеба наполняла мои дни, и все свободное время, которое мне удавалось выкраивать, было поглощено работой, связанной с моим обучением, — был ли это уход за моим снаряжением у Баррича или уборка оружейной Ходд. Вскоре я получил не один и не два, а целых три комплекта одежды, включая чулки, которые в один прекрасный день появились у меня на кровати. Два костюма были из хорошей ткани знакомого коричневого цвета, в которой, по-видимому, ходило большинство детей моего возраста. Но один был из тонкого синего сукна, с вышитой на груди тонкой серебряной нитью оленьей головой. У Баррича и солдат была эмблема скачущего оленя. Оленью голову я видел только на камзолах Регала и Верити. Так что я смотрел на эмблему и удивлялся, как удивлялся и красному шву, прорезавшему эмблему по диагонали, прямо по вышивке.

— Это значит, что ты бастард, — отрезал Баррич в ответ на мой вопрос, — признанной королевской крови, но все равно бастард. Вот и все. Это просто быстрый способ показать, что ты королевской крови, но неправильной линии. Если тебе не нравится, можешь переменить костюм. Я уверен, что король это позволит. Имя и герб принадлежат тебе.

— Имя?

— Конечно. Это очень просто. Бастарды нечасто встречаются в благородных домах, особенно в королевских семьях, но ты не первый и не последний.

Под предлогом того, что мне пора учиться обращаться с седлом, мы шли через мастерскую, разглядывая старое снаряжение. Сохранение и починка этих вещей были одной из самых странных прихотей Баррича.

— Придумай себе имя и герб, а потом попроси короля…

— Какое имя?

— Ну, какое хочешь. Это какое-то никудышное, как будто кто-то его выбросил под дождь и оно заплесневело. Посмотрим, что можно придумать.

— Оно будет ненастоящим.

— Что? — он протянул мне охапку пахучей кожи. Я взял ее.

— Имя, которое я просто себе придумаю. Оно будет как будто не на самом деле мое.

— Так что же ты тогда собираешься делать?

Я вздохнул.

— Король должен назвать меня. Или ты, — я набрался смелости, — или мой отец. Ты не находишь?

— У тебя какие-то странные идеи. Ты подумай об этом немного сам и скоро найдешь имя, которое тебе подойдет.

— Фитц, — саркастически ответил я и увидел, как Баррич закрыл рот.

— Давай ка лучше чинить кожу, — сказал он тихо. Мы отнесли ее на скамейку и начали вытирать.

— Бастарды не такая уж редкость, — заметил я, — и в городе их родители дают им имена.

— В городе не редкость, — спустя некоторое время согласился Баррич. — Солдаты и матросы любят развлечения. Это нормально для обычных людей. Но не для знати. И не для того, у кого есть хоть капля гордости. Что бы ты подумал обо мне, когда был младше, если бы по ночам я ходил к девкам или приводил их в комнату? Как бы ты теперь смотрел на женщин? И на мужчин? Хорошо влюбляться, Фитц, и никто не поскупится на поцелуй или два для молодой женщины. Но я видел, как это все бывает в Бингтауне. Торговцы приводят хорошеньких девушек и хорошо сложенных юношей на рынок, как цыплят или картошку. И у детишек, которых они в конце концов зачинают, могут быть имена, зато у них нет многого другого. И, даже выйдя замуж или женившись, они не оставляют своих… привычек. Если я когда-нибудь найду достойную женщину, то захочу, чтобы она знала — я не буду заглядываться на других. И я захочу быть уверенным, что все мои дети мои, — Баррич говорил почти страстно.

Я горестно посмотрел на него:

— Так что же случилось с моим отцом?

Он внезапно показался мне очень усталым.

— Я не знаю, мальчик. Не знаю. Он был очень молодой, всего около двадцати. И очень далеко от дома, и пытался вынести непомерно тяжелую ношу. Это не причины и не извинения. Но это все, что мы знаем.

Так оно и было.

Моя жизнь катилась по накатанной колее. Случались вечера, которые я проводил в конюшне в обществе Баррича, и гораздо реже вечера, которые я проводил в Большом зале, когда приезжали менестрели или кукольники. Очень редко мне удавалось удрать на вечер в город, но на следующий день приходилось расплачиваться недосыпанием. В послеобеденное время со мною всегда занимался какой-нибудь учитель или инструктор. Я понял, что это мои летние занятия и что зимой я познакомлюсь с учением, связанным с перьями и буквами. Я был занят более, чем когда-либо за свою короткую жизнь. Но несмотря на такое плотное расписание, по большей части я был один.

Одиночество.

Оно овладевало мной каждую ночь, когда я тщетно пытался найти маленький уютный уголок в моей большой кровати. Когда я спал над конюшнями у Баррича, мои ночи были сумбурными, сны наполнены вереском, теплом и усталым удовлетворением хорошо поработавших животных, которые спали внизу. Лошади и собаки видят сны — это знает всякий, кто хоть раз в жизни наблюдал за собакой, дергающейся и взлаивающей в воображаемой погоне. Их сны были похожи на легкий аромат пекущегося хлеба. Но теперь, когда я был заперт в каменной комнате, у меня наконец нашлось время для всех этих болезненных снов, которые время от времени посещают каждого человека. У меня не было никакого теплого бока, к которому я мог бы прижаться, не было чувства, что брат или какой-нибудь родственник стоит в соседнем стойле. Вместо этого я лежал без сна и раздумывал о моем отце и моей матери и о том, как оба они с легкостью вычеркнули меня из своих жизней. Я слышал разговоры, которыми другие так небрежно перекидывались над моей головой, и по-своему истолковывал их. Я думал о том, что будет со мной, когда я вырасту и старый король Шрюд умрет. Иногда я размышлял о том, вспоминают ли меня Молли Расквашенный Нос и Керри, или они приняли мое внезапное исчезновение так же легко, как неожиданное появление. Но по большей части я мучился одиночеством, потому что во всем огромном дворце ни в ком я не чувствовал друга. Ни в ком, кроме животных, а Баррич запретил мне всякое сближение с ними.