Евтушенко: Love story - Илья Фаликов

Вместе с тем Самойлов, предпочитая первого, признавал: «Они вернули поэзии значение общественного явления».

Есть хохма — занять очередь с вопроса:

— Кто первый?

Ответа, как правило, нет.

Вознесенский первым бросил перчатку сопернику (1971) в спектакле «Антимиры». Вещь называлась «Песня акына»:

Не славы и не коровы,не шаткой короны земной —пошли мне, Господь, второго, —чтоб вытянул петь со мной!

Прошу не любви ворованной,не милостей на денек —пошли мне, Господь, второго, —чтоб не был так одинок.

Чтоб было с кем пасоваться,аукаться через степь,для сердца, не для оваций,на два голоса спеть!

Чтоб кто-нибудь меня понял,не часто, ну, хоть разок.Из раненых губ моих поднялцарапнутый пулей рожок.

И пусть мой напарник певчий,забыв, что мы сила вдвоем,меня, побледнев от соперничества,прирежет за общим столом.

Прости ему. Пусть до гробаодиночеством окружен.Пошли ему, Бог, второго —такого, как я и он.

Евтушенко написал, как мы помним, «Волчий суд» (1971), но по-настоящему ответил «Плачем по брату» (1974):

С кровью из клюва,                                 тепел и липок,шеей мотая по краю ведра,в лодке качается гусь,                                      будто слитокчуть черноватого серебра.Двое летели они вдоль Вилюя.Первый уложен был влет,                                       а другой,низко летя,                     головою рискуя,кружит над лодкой,                              кричит над тайгой:«Сизый мой брат,                             появились мы в мире,громко свою скорлупу проломя,но по утрам                    тебя первым кормилимать и отец,                  а могли бы — меня.Сизый мой брат,                       ты был чуточку синий,небо похожестью дерзкой дразня.Я был темней,                     и любили гусынибольше — тебя,                            а могли бы — меня.Сизый мой брат,                       возвращаться не труся,мы улетали с тобой за моря,но обступали заморские гусипервым — тебя,                         а могли бы — меня.Сизый мой брат,                           мы и биты и гнуты,вместе нас ливни хлестали хлестьмя,только сходила вода почему-толегче с тебя,                            а могла бы — с меня.Сизый мой брат,                                  истрепали мы перья.Порознь съедят нас двоих у огняне потому ль, что стремленье быть первымело тебя,                   пожирало меня?Сизый мой брат,                              мы клевались полжизни,братства и крыльев, и душ не ценя.Разве нельзя было нам положиться:мне — на тебя,                         а тебе — на меня?Сизый мой брат,                             я прошу хоть дробины,зависть мою запоздало кляня,но в наказанье мне люди убилипервым — тебя,                             а могли бы меня…»

Может быть, невольно, однако поразительно точно в жалобу «сизого брата» вошел голос, прозвучавший давно (1928):

Рослый стрелок, осторожный охотник,Призрак с ружьем на разливе души!Не добирай меня сотым до сотни,Чувству на корм по частям не кроши.

Дай мне подняться над смертью позорной.С ночи одень меня в тальник и лед.Утром спугни с мочежины озерной.Целься, все кончено! Бей меня влет.

Пастернак, общий учитель.

Шла жизнь, происходила непогода, набегали тучи. Вознесенский просил: «Пошли мне, Господь, второго!» — как будто его никогда не было рядом. Или не было посвящения «Баллады работы» (1959): Е. Евтушенко и в ответ не получено посвящения «На фабрике “Скороход”» (1960), «Подранок» (1963): А. Вознесенскому?

Был такой курьез. Известно, что великий математик А. Н. Колмогоров, питая большой интерес к поэзии, проводил стиховедческие опыты в плане поверки алгеброй гармонии. Его племянник Г. И. Катаев вспоминал:

…Андрей Николаевич, в частности, приводил некоторые результаты проведенной работы: «Э. Багрицкий продвинулся в развитии ямба дальше всех. Анализ пауз в его стихах, например, дает материал для психологии познания…» В других случаях он говорил, что из всех русских поэтов Пушкин — наиболее информативен. Сравнение Е. Евтушенко с А. Вознесенским показало большую информативность первого. Это не понравилось Вознесенскому, он хотел встретиться с Колмогоровым, но тот отказался…

Ходила масса слухов и пересудов. Зубоскалы мифотворствовали: однажды Евтушенко с Джан встретили на московской улице Вознесенского, переодетого Пушкиным. Евтушенко воскликнул:

— Здравствуй, брат Пушкин!

Вознесенский прошел мимо.

Евтушенко откомментировал:

— Дарлинг, у него просто мания величия — возомнил себя великим русским поэтом Андреем Вознесенским.

Евтушенковский друг Эдуард Трескин рассказал о свадьбе Евтушенко с Машей:

…кого только среди гостей не было! Литераторы, музыканты, художники… корреспондент Нью-Йорк Таймс… сын личного врача Льва Толстого… министр культуры Евгений Сидоров… родственники близкие и дальние… друзья…

В разгар веселья приехал Андрей Вознесенский. Он высоко поднимал стакан с чачей и говорил, что счастлив присутствовать на свадьбе великого русского поэта, а Женя поднимал ответный тост, объявляя, что счастлив — он, потому что на его свадьбе гуляет великий русский поэт. Впрочем, долго Вознесенский не гулял — хлопнул пару стопок и уехал, по-моему, вполне трезвым.

Можно ли сказать, что оба они обманули пастернаковские ожидания? Перешагнули через его неприятие «разврата эстрадных читок»? Можно. У них — таких, каковы они были, — не было выхода, ибо время говорило: ваш выход, артист.

Я знаю, ваш путь неподделен,Но как вас могло занестиПод своды таких богаделенНа искреннем вашем пути?

Это опять Пастернак. Адресат — Маяковский.