Ф.М.Достоевский. Новые материалы и исследования - Г. Коган

Первоначально "русская душа" проявляется в Раскольникове как "люциферово начало". Раскольников, по характеристике Гофман, — это "юноша с люциферовой душой". Сущность "люциферова начала" — в "самообожествлении". "Люциферово самомнение" — это "зерно" Раскольникова, средоточие его "бессознательной натуры". "Преступление и наказание", утверждает Гофман, — продолжает и развивает высказанную Достоевским еще в "Записках из Мертвого дома" идею о том, что "в каждом человеке наших дней в зародыше заключен палач". Тем самым Гофман отвергает "головное" происхождение теории Раскольникова. "Люциферово самомнение" подавляется Раскольниковым "благодаря набожной любви Сони, которая открывает грешнику христианскую веру".

Между "крестом и топором" — между религиозностью и демонизмом — в этих рамках и заключена, по Гофман, "широкая русская натура". Не по логике, не "по-разумному" якобы действует русский человек, а лишь иррационально, следуя глубинным и, на первый взгляд, разноречивым голосам своей души.

"Книга, идея, логика, закон — все это еще не делает человека: кровь, страсти, ни с чем несоизмеримое, не подчиняющееся никаким правилам богатство жизни с ее удивительнейшими, гармоническими, но чаще негармоническими сочетаниями и возможностями — таков для Достоевского человек".

"Русская душа", — неустанно повторяет Гофман, — реализуется только в формах, которые западный человек непременно сочтет противоречивыми.

Она, в частности, замечает:

""Русская душа" распыляет свою жажду бога в земных страстях и нигилистических рассуждениях".

Причем то, что характерно для Раскольникова, характерно и для большинства героев Достоевского:

"…Иван Карамазов и Раскольников, князь Валковский и Свидригайлов, Идиот и Алеша Карамазов, старец Зосима и странник Макар из "Подростка", князь Сокольский оттуда же и старый князь в "Дядюшкином сне" — все они, собственно говоря, представляют собой лишь вариации одной и той же формы бытия, с художественным совершенством индивидуализированные вплоть до мельчайших деталей".

"Всечеловечность" русского проявляется, как полагает Гофман, в его неустанных поисках бога. Исходя из этого, она заявляет, что основной жизненной задачей Достоевского было "возвестить истинного Христа". Все поздние его романы она рассматривает именно как осуществление этой миссии. Если роман "Преступление и наказание" был книгой "русских принципов и проблем", если его герой перерождался через "христианскую веру и любовь", то роман "Идиот" — это "новая форма христианских воззрений" Достоевского, а также "воплощение высокой христианской мудрости, без какого бы то ни было принципа, без навязчивости…" В чем же новизна романа "Идиот"? В образе князя Мышкина, отвечает Гофман. Герой романа — "не образованный ум", не "идиот" в обычном смысле этого слова. Это "естественно развившаяся натура", "чистосердечный простак". Мышкин отнюдь не литературный герой. Это — "дитя народа", и поныне еще, как пишет Гофман, бытующее в русском фольклоре под именем Иванушки-дурачка. У Мышкина особая мудрость, особая истина.

"Это истина, взывающая к человеческому естеству, чистота, идущая от души к душе, а не мудрость, достигнутая рефлектирующим путем и ставшая догмой".

В Мышкине, таким образом, Гофман находит откровение новой религии Достоевского — религии души, призванной обновить человечество. Гофман называет эту религию "этикой непорочной истины".

Итогом развития религиозных идей Достоевского Гофман считает "Братьев Карамазовых". "Этика непорочной истины" освящена здесь верой Достоевского в "чистую будущность России", которая воплощается в Алеше Карамазове — "русском Христе". Гофман понимает этот роман как проповедь мистической христианской любви, которая якобы устранит разобщенность людей и зло в мире. В этой любви — главная идея книги, доказательство "бытия божьего", которое, "наконец, без диалектики одолеет хитроумные построения Ивана". Так, на место просветительской религии разума немецкий неоромантизм выдвигает религию души, причем в ее специфическом русском виде. Минуя сознание и вопреки ему, эта таинственная душа выступает из темных человеческих глубин и детерминирует его действия — именно такими словами Гофман объясняет поступки Дмитрия Карамазова.

В Германии книга Гофман была встречена с живейшим интересом и приобрела широкую известность. Нашлись, правда, критики, которые увидели в "новом Евангелии" Достоевского, проповедуемом Гофман, "угрозу всей европейской культуре"[2181]. Но это была критика "справа". На деле же, первая немецкая биография о русском писателе была свидетельством того глубокого кризиса, в котором оказались на грани веков в Германии теории о Достоевском.

В 1903 г. вышла новая книга о русском писателе — "Достоевский. Литературный портрет" Йозефа Мюллера, издателя журнала "Renaissance"[2182]. Кампман считает ее "в некотором отношении ценным дополнением к исследованию Гофман"[2183]. Но Мюллер не столько развивает, сколько варьирует идеи своей предшественницы.

Проблемам "русской души" посвятил ряд работ Карл Нетцель (1880-1939), получивший известность как автор монографии о Л. Толстом[2184]. В 1920 г. вышла его книга о Достоевском[2185]. Нетцель в истолковании "русской души" исходит из того, что Россия, — и это представляется ему бесспорным, — "страна, благословленная богом". Русский народ, по его мнению, — это народ, который взял на себя миссию искупления "гнетом" для того, чтобы избежать большего зла — греха. И здесь, как кажется Нетцелю, "лежит ключ к русской душе". Существенной чертой русской религиозности Нетцель, ссылаясь на предсмертную исповедь Зосимы, считает "смирение". Но вместе с тем он утверждает, что, невзирая на тяжкий гнет, русский народ сохранил в себе свободу, проявившуюся в "нравственной силе редкостного качества"[2186].

Безотрадная действительность и бремя неволи порождают, в конце концов, по выражению Нетцеля, "безграничный субъективизм". Другими словами, своеобразие "русской души" он ставит в зависимость от социальных условий. Идеализм Нетцеля эклектически увязывался у него с критикой социальных отношений в России: не случайно отдельные работы Нетцеля публиковались в немецкой социал-демократической печати. Субъективизм "русской души" Нетцель выделяет как важнейшее ее свойство, проливающее свет на ее тайну, которую Нетцель стремился разрешить в своих работах "Славянская душа" (1916) и "Основы русского духа" (1917). Субъективизм, по Нетцелю, проявляется прежде всего в уходе от действительности, в стремлении преодолеть ее в "мире надежд и желаний". А поскольку надежда у всех одна — надежда на социальное освобождение, то русский человек считает свое субъективное мнение всеобщим и принимает его за объективную истину. Отсюда Нетцель приходит к выводу о специфической природе русского мышления в отличие от европейского — рассудочного[2187]. Своеобразие "русской мысли" раскрывается Нетцелю в творчестве Достоевского.

Он обобщает:

"Европейская наука плетется позади русского интуитивного познания! В порыве своего непосредственного чувства русский человек переживает откровение бога".

"Россию, — таков итог, к которому приходит Нетцель, — можно постичь только чувством"[2188].

Другой аспект "русской" проблемы рассматривает Эмиль Лука (1877-1941), австрийский писатель-эссеист, автор ряда статей о Достоевском и книги "Достоевский" (1924)[2189]. В статье "Проблема Раскольникова" (1914) Лука поднимает вопрос о русской этике, основанной на "чувстве и религии" и противопоставляет ей "утилитарную позитивистскую мораль" Запада. С точки зрения этой морали, "преступление и зло" рассматриваются не "этически" — как проявление свободы воли, а детерминированно — как "болезнь и ненормальность", которые надлежит устранить. Короче говоря, с преступника снимается "личная ответственность", он не искупает вину, а лишь изолируется от общества. В этом, по мнению Луки, — нивелирующая сущность буржуазной морали. "Достоевский же, напротив, — подчеркивает Лука, — решительный сторонник индивидуальной морали, согласно которой добро (любовь) уже само по себе является ценностью, и которое не карает преступника в утилитарных целях <…> а ведет его к очищению". Поэтому "русский преступник (в противоположность европейскому) никогда не предается злу целиком…" В интерпретации "Преступления и наказания" Лука переносит центр тяжести на проблему искупления вины как на главную проблему индивидуальной морали Достоевского. Сам факт преступления критика не интересует.