Иван III - Николай Борисов

Второе изображение Ивана III находим на так называемой Пелене Елены Волошанки, выполненной предположительно в 1498 году. Тонкими золотыми, серебряными и шелковыми нитями на пелене вышито изображение многолюдной церковной процессии с иконой Богоматери Одигитрии. Среди сопровождающих икону лиц особо выделены три фигуры в коронах: седобородый старец, «средовек» с небольшой черной бородкой и круглолицый юноша с выбивающимися из-под короны пышными кудрями. По-видимому, это Иван III, его сын Василий и Дмитрий-внук. Небольшие размеры изображения и условность самой техники лицевого шитья не позволяли отчетливо передать черты лица Ивана. Угадывается лишь величавая осанка да старческая сутулость плеч, окутанных темно-коричневой мантией.

Существует и весьма общий словесный портрет государя, сделанный итальянцем Контарини под впечатлением встреч с Иваном осенью 1476 года: «Упомянутому государю от роду лет 35; он высок, но худощав; вообще он очень красивый человек…» (2, 229). С возрастом Иван стал сильно сутулиться, что послужило основанием для его прозвища, сохранившегося в летописях, — Горбатый (112, 3). Его необычайно высокий рост, длинные руки, «горбатая» спина, гордо откинутая голова, наконец — грозный, пронзительный взгляд, свидетельствовали о какой-то особой внутренней силе. В источниках есть и еще одно прозвище Ивана III — Грозный (112, 3). Увидев хоть раз этого человека, его уже невозможно было забыть.

После битвы на Шелони 14 июля 1471 года Иван приказал отрубить головы попавшим в плен к москвичам предводителям «литовской партии» в Новгороде. Это был акт устрашения. Прежде пленные бояре в конце концов получали свободу за выкуп. Теперь московскому князю нужен был не выкуп, а страх. Равенство в страхе — такова была его «социальная программа».

Казнями новгородских бояр в июле 1471 года Иван хотел припугнуть правящий класс. Однако дело не ограничивалось только этим. Помимо устрашения, великий князь хотел ясно показать, что отныне всякое неповиновение ему рассматривается как «измена».

В процессе покорения Новгорода Иван вырабатывает невиданный прежде метод усмирения — массовые принудительные переселения. Чего стоит одно только сообщение летописей о событиях зимы 1487/88 года: «Тое же зимы послал князь велики и привели из Новагорода боле семи тысячь житьих людей на Москву, понеже хотели убити наместника великого князя Якова Захарьича; иных же думцов (заговорщиков. — Н. Б.) много Яков пересек и перевешал» (18, 238). Тот же метод (с поправкой на иную численность населения) Иван применил по отношению к вятчанам и, вероятно, тверичам. В переселенческие потоки были вовлечены и татары, волей или неволей попадавшие на Русь. Несомненно, эти принудительные переселения затрагивали и другие этногеографические общности. Государь хотел ослабить или совсем уничтожить представление о Руси как совокупности самодостаточных, замкнутых в своей независимости областей. Словно в огромном котле, он перемешивает племена и землячества. Отныне их отечеством должна была стать вся Московская Русь. Древние межи и рубежи быстро зарастали травой забвения.

В той же новгородской эпопее Иван впервые начал широко использовать пытки и казни своих недоброжелателей из местного населения. Не привыкший к такому обращению, новгородский люд трепетал перед свирепостью московских наместников, выполнявших указания своего государя.

От свирепости Иванова суда страдали не только безымянные «заговорщики» и «спецпереселенцы». Страх гулял и по дворам московской знати, забираясь в самые высокие кремлевские терема. И чем ближе к трону стоял человек, тем чаще видел он во сне охапку соломы в сумраке подземелья…

Жертвами Ивановых репрессий становились прежде всего те московские бояре, которые осмеливались словом или делом сопротивляться его политике. На протяжении всего своего долгого княжения Иван неуклонно стремился к ограничению привилегий крупной аристократии и усилению своей личной власти. И на каждом этапе этой борьбы он имел те или иные конкретные причины для столкновений со знатью. В первые годы после смерти Василия Темного молодой правитель стремился «поставить на место» тех, кто ожидал его благодарности или пытался обходиться с ним без должного почтения. Позднее, в 70-е годы, Иван начинает наступление на традиционные права аристократии, важнейшим из которых было право свободного переезда от одного суверенного правителя к другому.

Первым отразившимся в источниках проявлением этой тенденции стала опала на Данилу Дмитриевича Холмского в 1474 году. Знаменитый полководец «уличен был в какой-то неизвестной вине (быть может, в покушении отъехать), отдан под стражу, потом прощен и принужден дать на себя крестоцеловальную запись вроде проклятых грамот, которые давались князьями во времена Темного. „Я, Данило Димитриевич Холмской, — говорится в записи, — бил челом своему господину и господарю, великому князю Ивану Васильевичу, за свою вину через своего господина Геронтия, митрополита всея Руси, и его детей и сослужебников-епископов (следуют имена). Господарь мой меня, своего слугу, пожаловал, нелюбье свое отдал. А мне, князю Данилу, своему господарю и его детям служить до смерти, не отъехать ни к кому другому. Добра мне ему и его детям хотеть везде во всем, а лиха не мыслить, не хотеть никакого. А где от кого услышу о добре или о лихе государя своего и его детей, и мне то сказать вправду, по этой укрепленной грамоте, бесхитростно. А в том во всем взялся (поручился) по мне господин мой, Геронтий-митрополит, с своими детьми и сослужебниками. А стану я что думать и начинать вопреки этой моей грамоте или явится какое мое лихо перед моим господарем великим князем и перед его детьми, то не будь на мне милости Божией, Пречистой Его Матери и св. чудотворцев Петра-митрополита и Леонтия, епископа Ростовского, и всех святых, также господина моего, Геронтия-митрополита, и его детей, владык и архимандритов тех, которые за меня били челом, не будь на мне их благословения ни в сей век, ни в будущий, а господарь мой и его дети надо мною по моей вине в казни вольны. А для крепости я целовал крест и дал на себя эту грамоту за подписью и печатью господина своего, Геронтия, митрополита всея Руси“. Но одних духовных обязательств и ручательств было недостаточно; Иван Никитич Воронцов обязался: если князь Данило отъедет или сбежит за его порукою, то он платит 250 рублей; пять свидетелей стояли при этом поручительстве; когда поручная кабала была написана и запечатана печатью Ивана Никитича, то последний, ставши перед князем Иваном Юрьевичем Патрикеевым, объявил ему об этом, и Патрикеев приложил к кабале свою печать» (146, 151).