Кетополис: Киты и броненосцы - Грэй Грин

Я усмехаюсь.

– В общем, да.

– Береги себя, Козмо.

Я на мгновение закрываю глаза – конечно, Яда. Открываю. Ее губы. Мне хочется наклониться и поцеловать их. Когда у меня еще будет такая возможность?

– Знаешь, – говорю я охрипшим голосом, – я хотел бы станцевать с тобой танго.

Тридцать лет прошло, а я все еще люблю ее. Это правда.

– Не надо, Козмо, – говорит она.

– Я знаю, что не надо. Но ничего не могу с собой поделать. Танго, пани? – я протягиваю руку.

Она смотрит на меня почти беспомощно.

– Это танец одиночества, Козмо.

– Ну и что? Танцуем-то мы все равно вдвоем. В последний раз, пани.

И она встает…

Да, я знаю о чем вы хотите спросить.

Думаете, не умею? Черта с два!

– Козмо.

Я говорю:

– Да, меня так зовут. – обнимаю ее за талию, прижимаю к себе. Тепло. На счет раз…

– Нет! – она вдруг вырывается, отталкивает меня.

Мне так больно, что воздух застревает в груди. Не продохнуть.

– Все правильно, – говорю я.

– Козмо, я… прости меня, – она пытается коснуться кончиками пальцев моего плеча.

– Не надо, – отстраняю руку. – Это… не надо сейчас. Все правильно. – я перевожу дыхание. Боль в груди ширится и растет. – Знаешь… Просто послушай. Я должен сказать. Мне жаль, что я стрелял в Тушинского. Серьезно. Не потому, что из-за этого я пойду на каторгу. А потому что… не надо было этого делать. Передавай Генриху мои наилучшие пожелания, хорошо? Вот знаешь, говорят… перед смертью люди понимают нечто важное. – Ядвига открывает рот, я поднимаю руку. – Подожди, не перебивай, я скажу – ладно? Каторга, смерть – все равно. Знаешь, у меня вот ощущение, что я ничего не понимаю. Я пытаюсь быть лучше, как-то сильнее, выше – но я… у меня не получается. Я этого… не умею, наверное? Вот, например: я пытаюсь помочь Яну, найти его сына – но я весь какой-то корявый, что ли. Неловкий. Прямо как слон в посудной лавке. И это страшно, понимаешь? Жизни людей такие хрупкие. А я большой и тяжелый.

Вот вчера, например, я ничего бы не понял. Ни-че-го. Не знаю. А сейчас все по-другому. Словно кожу с меня содрали. И хожу теперь как кусок окровавленного мяса, везде кровью пачкаю.

Еще знаешь, я понял: самое страшное – это не каторга. А вот эта моя толстая кожа, когда мне наплевать на все. То есть я как бы хороший человек, сочувствую и прочее. Но вот Краузе… помнишь его? Мой друг, офицер-водолаз. Он спивался, а я делал вид, что ничего не происходит. Понимаешь, Яда? Это происходило на моих глазах – а я отстранял эти факты, находил им другое объяснение. Хотя знал правду с самого начала. А теперь Краузе пропал. Может, он уже мертвый, я не знаю.

– Козмо!

– Молчи! А сегодня с меня точно кожу содрали. Душа должна болеть – иначе ее просто нет. Понимаешь?! – я поворачиваюсь и иду. Быстрее, пока я еще могу уйти.

– Козмо… постой.

Я оборачиваюсь. Яда смотрит на меня – ах, как она на меня смотрит.

– Ребенок… он твой, да?

Молчание. Потом я говорю:

– А ты как думаешь? – и усмехаюсь. Значит, вот что она решила. – Нет, не мой.

– А… – она растеряна.

– Легко помогать симпатичным людям, верно? Гораздо легче, чем такому, как Ян.

– Что?

Я качаю головой.

– Не обращай внимания. Это я себе. Прощайте, пани. Вы прекрасны.

Я смотрю вслед отъезжающему мобилю. Свет фар, гул двигателя. Шорох шин.

Прощайте, пани.

…Я возвращаюсь. Толкаю дверь – не заперто.

– Господин Пол, извините, но… – прислушиваюсь. Нет ответа, только словно что-то упало. Торопливые шаги. Грохот.

Я повышаю голос:

– Господин Пол!

Тишина.

Что ж… если надо быть грубым – буду грубым. Я плечом вышибаю дверь, решительно вламываюсь. От яркого света болят глаза. Вещи на полу – хаос. У стены – этажерки с книгами.

Сбежал!

Заглядываю в комнаты – нет, нет. Куда же он подевался? Стопки старых газет, перевязанных шпагатом. Вырезки разбросаны, на полу печатная машинка с листом бумаги…

Смотри-ка, действительно журналист. Не соврал.

Но где он?! Проверяю окно – нет. Другой выход – к черту, нет здесь другого выхода! Чердак?

Нахожу. Шаткая лесенка ведет из гардеробной прямо на крышу. Поднимаю голову – темное небо в квадратном проеме. Вперед!

Лишь бы он по затылку мне не дал, когда я начну вылезать.

…Спустя много лет я оглядываюсь назад и удивляюсь – как при всех глупостях, что я совершил в тот вечер, мне удалось остаться в живых? Вполне мог ударить. Сейчас бы я черта с два полез… да нет, полез бы.

Мы стоим на крыше. Ветер развевает полы шинели.

– Идемте. Нам больше подходит южный вход, – говорит Грэм. Я поднимаю брови. Быстро он согласился.

Всю дорогу журналист без умолку болтает. Забавно, но Грэм действительно находит в своей работе что-то возвышенное…

Слабый человек, который все время ждет подходящего случая, чтобы порвать с мерзавцами, похищающими детей – а момент всегда неподходящий, разумеется. Грэм будет всю жизнь люто ненавидеть Советника, который у них там главный, но так ничего и не сделает.

Чертов урод. Похищение детей для выкупа – это их дело. Впрочем, и его тоже.

Мы идем быстро. Холод и снег, летящий в лицо.

Грэм говорит, говорит, говорит.

Что, до меня некому было исповедаться? Все уши зажимали, что ли?!

Советник то, Советник се…

И он хочет понимания? Ничем не могу помочь.

…Часом позже журналист ударяется головой о трубу. Падает.

– Не отдам! – кричит подземная и убегает – вместе с ребенком. Вот дура. Но когда я бросаюсь за ней, дорогу мне преграждают.

Подземники. Что за день, мать вашу!

Револьвер? Не успею. Я хватаю сеть, которой так дорожил Грэм, и выставляю перед собой. Колокольчики звенят. Подземники шарахаются. Главный из них, здоровый такой – смотрит на меня поверх респиратора. В глазах тлеет испуг.

Сеть, значит, их пугает.

А эта штука действительно работает?

Я бросаю сеть главному в лицо. Он пытается увернуться, приседает, звон колокольчиков. Бесполезно. Сеть падает ему на голову.

– Ааааа! – глухой из-за маски крик. Подземник падает, дергается, как от разряда электричества. Я выхватываю револьвер. Мушка цепляется за кобуру, я дергаю. Ч-черт. Целюсь. Лишившись вождя, подземники отступают.

Подземник бьется под куском сети, как в припадке. Глаза закатились, пена на губах. Черт, да что с ним?

Держа револьвер наизготовку, левой рукой сдергиваю с подземника сеть. Он перестает дергаться – лежит без сил, его бьет крупная дрожь.

Пальцы сводит, они слегка немеют – сеть, творение чертовых плетельщиц, напоминает, что она не такая уж обычная. Вероятно, это кусок одного из тех ограждений, что раньше закрывали вход в Старый порт. Киты их боятся – и, видимо, боятся подземные. Что приятно.