Война: Журналист. Рота. Если кто меня слышит (сборник) - Борис Подопригора

Но Глинский этого уже не слышал. Продолжая сжимать в руках гитару, он рванул в разведотдел. Не пошедший на концерт Че-лышев что-то писал в своём кабинете. Ввалившемуся Борису он, казалось, абсолютно не удивился:

– И как фольклор?

– Андрей Валентинович, отпуск ещё хоть на полгода задержите… Дайте машину. До «Арианы».

– О как! – сказал подполковник и явно хотел добавить ещё что-то язвительное, но взглянул на перекошенное лицо Глинского и удержался.

– Товарищ подполковник, помогите, если можете… Я, я потом, что хотите…

– Ну да. «Отстираю, Глеб Егорыч».[216]

Но Борису было не до шуток:

– Нет, я правда… Пожалуйста, Андрей Валентинович! Это не блажь.

– Я знаю, – серьёзно ответил Челышев. Андрей Валентинович, как говорили, в Афганистан напросился сам после развода. Хотя до этого получил совершенно издевательский для людей его профессии орден Дружбы народов. Вроде как наградили его за то, что он открывал кафедры русского языка в придачу с культурными центрами, одну – в пиночетовской Чили, другую – в Южной Африке. В Афгане его считали сухарём, трудоголиком с какими-то «не нашими» манерами. Но Борис уже знал, что это, конечно, правда, но не вся. Просто Челышев не любил приоткрывать свою маску.

– Хорошо, – глухо сказал подполковник. – Возьмёшь девяносто шестую. Значит, барышню свою заберёшь, потому что она должна срочно попасть в отель. Там есть медицинский кабинет и русский доктор. Он должен посмотреть её ногу – она занозу получила, когда босиком танцевала.

– А откуда вы… про танец? – растерялся Глинский.

– «Афган-гак» (главная кабульская радиостанция «Голос афганца») передал! Вот ключи. Ты – водитель и старший машины. Врач – в курсе. Если влетишь – скажешь, что машину угнал. Агер фахмида шод – этминан[217].

– Аз лётфэ шэмо бисьёр ташакор миконам… Моташакерам, дегерман-саиб[218],– сообразуясь с ситуацией, менее воодушевлённо капитан Глинский ответить не мог.

– Много текста. Не теряй минут.

…Концерт ещё продолжался, а под артистов уже подали пару ГАЗ-66 с бэтээрами сопровождения. Постепенно начали грузить реквизит. Борис лихо подрулил почти к самой артистической палатке. Виола, уже в джинсах и в бушлате без погон, ждала его. Обнялись и поцеловались они уже в «уазике». А потом Глинский газанул к «Ариане». Они молчали, осознавая нереальность всего происходящего. Лишь один раз она тихонько спросила:

– А это не опасно, что мы вот так одни, без этих… бронетанков.

– Нет, – сказал Борис. – Ещё не темно. Если бы было опасно, я бы тобой рисковать не стал… Да и ехать тут…

Если он и лукавил, то совсем немного. Ну не говорить же ей, что здесь, когда темнеет, опасность может подстерегать абсолютно везде – и в аэропорту, и в гостинице… Да где угодно!

До гостиницы они долетели минут за пять. Мельком знакомый Борису посольский доктор-литовец по прозвищу Чюс деловито впустил их в свой кабинет, показал, где можно умыться, положил одно, зато чистое полотенце и тактично удалился. Сердце у Бориса колотилось загнанным зайцем. Они заперлись, задёрнули шторы и погасили свет. Глинский осторожно начал целовать её, она еле слышно застонала. От неё пахло коньяком, видимо, в палатке Виола, не отошедшая от всех потрясений, уже успела приложиться. Бушлат она сняла сама, начала расстегивать блузку и остановилась:

– Боря, ты прости меня. За то, что тогда, в Москве, я так… Я не хотела… Просто у меня как раз всё не клеилось. И в личной жизни – тоже… А тут ты. Ну я и сорвалась. Потом жалела, ревела. Сюда вот напросилась лететь, надеялась – а вдруг? Но такого я не ожидала. Ты меня своим выходом просто убил. У меня даже спазм был, думала, сердце выскочит.

Виола говорила искренне. Она всегда велась на эффектные жесты, на этакую «театральную цыганщину». Ну в конце концов ей, наверное, так и положено было…

– Боря, мы с тобой здесь, как на другой планете, как в космосе… Целуй меня. Целуй. Всё можно и всё нужно. Раздень меня…

Впрочем, она разделась сама, и Борис гладил и целовал её, но то ли он переволновался, то ли просто вымотался.

– Что-то не так, Боренька?

– Всё так, просто… Как-то не по себе… И потом… я ж немытый… Может, просто посидим, а я…

– Даже не думай! – не дала ему закончить Виола и быстро подтащила его к раковине: – А всё, что надо, я тебе сама сделаю, хороший мой. Судьба такой шанс раз в жизни дарит, а ты – «посидим»… Сейчас всё хорошо будет!..

И она… в общем, нашла способ «переубедить» Глинского. Он не сильно, надо сказать, сопротивлялся, а затем они отдались друг другу в странной полусидячей позе. Но совсем не так, как это однажды уже было в пробке на развилке Ленинградки и Волоколамки. Да и побрита она была явно под чей-то «чужой» вкус, совсем не так, как тогда…

Вскоре послышался шум и гам прибывших в гостиницу артистов. Виола и Борис даже поговорить-то толком не успели. Он помог ей одеться, быстро привёл в порядок себя:

– Виола, я… Ты для меня…

– Не надо, милый. Не сейчас. Я всё знаю.

– А как же дальше?

– Я не знаю. Это будет потом. Потом и решим.

В дверь медкабинета кто-то довольно бесцеремонно постучал, а потом слащавый мужской голос, прерываемый пошловатым смехом, добил Бориса окончательно:

– Дохтур, а дохтур! Верни больную. А то она залетит… куда-нибудь не туда!

Глинского аж передёрнуло, а Виола, наоборот, улыбнулась, словно оценила шутку по достоинству.

– Пора.

Она легко поцеловала его и вышла в коридор, чуть щурясь от света после полумрака кабинета. Дверь она закрыла за собой не оглядываясь, а Борис остался сидеть на кушетке, уперев локти в коленки и обхватив голову ладонями.

А на свидание им судьба отвела лишь тридцать с чем-то минут. Да и было ли оно вообще? Может, всё это просто приснилось? Глинского грызла лютая тоска. Ему казалось, что они с Виолой сделали что-то неправильное, что-то лишнее, будто черту какую-то переступили… Нет, дело не в «военно-полевых» условиях медкабинета – раньше, в Москве, они с Виолой и не так «зажигали»… Да, но тогда именно «зажигали»! Сохраняя при этом интимную приватность, ни от кого не зависящую посвящённость друг другу. И другое дело – тут, в Афгане… Сначала этот «выход» на концерте, потом суетливая возня «где бы, скорей бы…». Да ещё чуть ли не с милостивого разрешения совершенно постороннего подполковника Челышева! Отдавало от этого всего неким кафешантаном…

…Внезапно случившийся праздник кончился. Глинский не мог понять самого себя: «технически» всё прошло вроде бы как нельзя лучше, отчего же такой странный осадок остался?

Через два дня после «цыганского» концерта вызвали генерала Иванникова на «ковер» к командарму. Причину Виктор Прохорович знал – опять разговор о пленных пойдет. И приятным этот разговор не будет. Ему на это намекнул в утреннем телефонном разговоре сам начальник ГРУ. С Ивашутиным, кстати, начальник разведки сороковой армии тоже поговорил… не очень. А откуда взяться «очень», если от него ждут почти что чуда? «Когда, Виктор Прохорович, вы мне скажете что-нибудь новенькое?!» Он что, фокусник? В цирке выступает? Так даже там быстрых результатов не бывает, там все трюки годами оттачивают…

…Командующий сороковой армией генерал-лейтенант Леонид Евстафьевич Генералов и впрямь был не в духе, и разговор пошёл нервно. С внезапными переходами от почти дружеского «ты, Виктор Прохорович» к официальному «вы, товарищ генерал».

Генералов начал с общих вопросов, но на тему пленных вырулил быстро:

– Давай, Виктор Прохорович, доложи, что у тебя есть по главному вопросу. Сам знаешь, он для Москвы сейчас приоритетный.

Иванников чуть заметно вздохнул и в который уже раз начал докладывать всё, что удалось собрать:

– По имеющейся у нас информации, большинство из ста пятидесяти четырех пропавших без вести погибли. Что-то около ста человек. Те, кто жив, опять же – большинство из них – содержатся малыми, по два-три человека, группами или поодиночке на территории Афганистана, в труднодоступных местах. Их к тому же часто перевозят с места на место – перекупают, обменивают. Офицеров, по-видимому, четверо. Остальные – срочники, есть один или два гражданских.

– Ну а что с Пакистаном-то? – перебил его Генералов.

Начальник разведки снова вздохнул, почти обречённо:

– Я уже докладывал… По нашим оценкам, самая большая группа наших пленных – около 10 человек – может находиться в пакистанском лагере Зангали. Это в зоне военных городков, просто так туда не выйти. Да и крупный аэродром там – как раз с него 1 мая 1960 года взлетал на своем U-2 знаменитый летчик-шпион Пауэрс…

– Да хрен с ним, с Пауэрсом, – не выдержал командарм. – Ты, Виктор Прохорович, давай поближе ко дню сегодняшнему.