Дневник. 1918-1924 - Александр Бенуа

Вечером забегал еще Костя, принесший не только передачу для Лукьянова, но и пару сапог ему. Акица решительно запротестовала и полуобещала лишь взять какую-то жилетку!

Солнце при довольно сильном (ай, ай, ай!) ветре, на Неве барашки. Ветер северный, так что довольно прохладно.

Утром Стип за Каташем, которого, несмотря на его плач, он и понес обратно, приготовив ему еще с вечера рыбку.

По дороге я зашел к Кесслеру и захватил приготовленную им визу для сверки с моими работами. Днем как раз собрались в Русский музей, и так как он сегодня закрыт для публики, то я вызвался их туда провести. На автомобиле и доехали, и я их сдал Мрозу и Коноплевой. По дороге меня предупредили, чтобы я остерегался капитана и прислуги парохода; очевидно, придется остерегаться всех, даже собственной жизни!

В Эрмитаже экстраординарный совет (в бывшей спальне В.В.Щеглова), в фрейлиных комнатах 3-го этажа, где сгруппированы были картины Сапеги и их эквиваленты.

Все мои предложения приняты. Относительно «помидор» Караваджо я попросил отправить комиссию из Липгардта, Яремича и Жарновского для осмотра этих двух картин для окончательного решения: стоит ли их (ввиду их ужасной сохранности — так говорит Липгардт) брать в Эрмитаж. Я их очень давно не видел, как-то никогда не изучал. Разговаривая с Джеймсом Шмидтом, я еще раз изложил все свои планы и предложения относительно ближайших выставок (пока он все еще в отпуске в Гатчине).

Для редактирования моего предложения А.Н.Макаров позже приехал ко мне и навязал мне большой пакет со всякими самыми обыденными лекарствами для одной его знакомой дамы, г-жи Скржинской, болеющей в Берлине и «привыкшей именно к нашим лекарствам». Впрочем, от сопровождающих медикаменты бинтов с ватой я наотрез отказался. Что это за маккиавельство?

Фрау Рихштофен знакома с дочерьми принцессы Елены. Одна (Рейх) уже развелась и вышла вторично, очень счастливая. Замок Михаила Георгиевича предоставила балтийским эмигрантам. Сам принц живет в Дании. Это правда, что она дает уроки пения и даже шьет, но зато она сохранила все свои драгоценности.

После этого под руководством нашего доблестного швейцара Ивана Харитоновича были произведены две съемки моих «проводов Эрмитажа». К сожалению, с Невы дул такой порывистый ветер (ай, ай, ай), что пришлось это сделать во дворе. Все выразили мне самое теплое участие. Нотгафт даже прослезился, благодаря за все мое отношение за последние столь тяжелые месяцы, хотя-де мы самого вопроса и не касались. Таким образом, он оценил уже то, что я молчал, тогда как другие не давали ему покоя и советами, и наставлениями. А нельзя разве счесть наше молчание (преступное в отношении Рене Ивановны) за фактически консенсус?

Дома переписываю «Завещание» и привожу еще всякие дела в порядок. Приходит масса народу, но всех их оттирают под разными предлогами. К обеду все же собираются: Александра Павловна (с птифурами), Альбер с Аликом, Стип. Позже еще подходят: Зина, Эрнст. Последний возвращает лежавшие у него мои дневники. Приходит еще

Параскева Аллегри с маленьким, по мнению наших дам, ужасно на дедушку похожим, очень тщедушным, но жи-веньким Бенедетто. Она тоже получила письмо из Парижа, ее туда зовут, и это ее очень утешило. Но канитель с отъездом будет большая.

Огромной радостью напоследок было большое, как всегда, безалаберно неряшливо написанное, но и необычайно милое письмо нашей Елены. Из него как будто явствует, что они там моего первого, большого послания, переданного здесь Генту, вовсе не получали. Ждут нас с нетерпением. Счастлива со своим Ивушкой вполне. Живут около Фонтенбло. Зовут туда. Авось-то там не будет других русских! Когда все гости ушли, то Атя меня еще слегка постригла и произведены были разные деловые операции — расклейка и т. д. Моте вручен ее золотой, еще утром обещанный рубль.

Марочка, практичность которой поражает Акицу (меня менее: это свойство театральных — быть расчетливыми) настаивает, чтобы Юрий для заработка поступил в контору, и уже нашла для него место в том же «Отваге», в котором-де служит их семейный друг, но мне еще не знакомый Пашковский. Акица в пароходной компании встретила великого обожателя Володи — Грикурова, который имеет какое-то отношение к таможне и который ее доставил на автомашине домой. Она не на шутку струхнула, когда ей там объявили, что какой-то заведующий или кто-то вроде этого просит ее к себе. Она его и в лицо, и по фамилии не знала.

О Руфе никаких сведений, но считается, что по городу арестовано не менее сорока священников. Огорчает меня то, что я не могу взять с моими пометками Библию из-за ее испещренности, как раз останавливался на очень грозных и к нашему времени подходящих пророчествах Исаии. Надеюсь, что меня пропустят с крошечным французским Евангелием, принадлежащим Жене Лансере. Везем мы всего два хэнд-кофра и еще один маленький для Лукьянова. Я поеду с запонками этой «птички». О, морес!

Приходил еще Ленже. Хотел что-то еще навязать, но Акица отказала. Мне он поднес разрозненные листы Андреевой колонии.

Наказ Романову Николаю Ильичу:

«Я уезжаю завтра, и мы оба (с Тройницким) пробудем за рубежом около трех месяцев. За это время опять никакого движения в деле продолжения развески вещей не будет… Поступившие через музейный фонд и через экспертную комиссию из частных собраний и картины, переданные по признаку их исключительно музейного достоинства из загородных дворцов, — со временем лучшие из этих произведений будут включены в основное собрание Эрмитажа, который таким образом получит недостающую ему во многих отношениях полноту. Однако грандиозность задачи общего переустройства Эрмитажа сразу заставит ждать несколько лет, и вот, чтобы не лишать публику возможности изучать все это, Эрмитаж обязуется устраивать временные выставки. В залах Первой запасной половины предполагается поместить целиком французскую школу после формирования нового отделения живописи XIX века…

В расчете на это хорошо бы в этой половине картины разместить хронологически так, чтобы ближайшие к лестнице залы содержали наиболее древние образцы живописи — примитивы XIV века, затем будут идти залы XV, XVI веков… Далее следует живопись и скульптура XVII и XVII веков, два оставшихся — исключительно живопись XVIII в., причем один из них обязаны предоставить любимцу нашего времени — Миньяру, другой же посвятить творчеству Бел-лотто, а именно его изумительной серии Дрезденских видов, до последнего времени хранившихся в Гатчинском замке… По правую от входа в этот зал руку идут три комнаты… В первой сгруппировать романтиков, во второй — барбизонцев, в третьей — эпигонов академического искусства».