Око силы. Четвертая трилогия (СИ) - Андрей Валентинов

6

Жил да был на белом свете ученый немец Карл Эрнст фон Бэр, для коллег по Санкт-Петербургской академии наук — просто Карл Максимович. Полезный человек для Отечества, если справочникам верить, вот только польза эта для трудового народа не слишком очевидна. Открыл, допустим, Карл Максимович спинную струну — хорду. А зачем она рабочим и крестьянам? Или, допустим, яйцеклетка. Какой от нее толк? Маленькая она, неприметная, не разглядеть, ни к делу приобщить. Повезло немцу, не дожил до светлого праздника диктатуры пролетариата, не попал в трудовой лагерь, как бесполезный паразит сомнительного происхождения. Но, может, и миновала бы Карла Максимовича классовая месть, потому как часть трудового элемента он все-таки уважил. Не крестьян и не рабочих — библиотекарей. Лежали в Санкт-Петербургской академии мертвым грузом сотни тысяч книг на всех языках. Тяжко товарищам библиотекарям приходилось, не служба у них была, а чисто помещичья барщина.

Карл Эрнст фон Бэр, пусть и дворянин, проблему осознал и с книгами разобрался, причем не теоретически, а в реальной жизни. Поделил на разделы, указатели придумал, главное же — полки удобные изобрел. На самом верху книжки-малютки прячутся, посередине те, что крупнее, внизу же — толстяки-гиганты вроде «Капитала» товарища Карла Маркса. Понятно, удобно, а также безопасно, потому как на голову только самые легкие издания могут упасть.

Так и возник в Академии Бэровский фонд — сотни тысяч книг, по умной немецкой методе рассортированные. Пользы от них народу, конечно, не слишком много, но и вреда нет. Стоят, есть не просят, пусть и в пыли, зато в полном порядке. Захочет слесарь с Путиловского почитать после рабочего дня Боннское издание-билингву Иоанна Малалы 1844 года — никаких проблем. Вот он, Малала, на самой нижней полке, с три «Капитала» размером.

Бывший старший оперуполномоченный ВЧК Пантёлкин прикоснулся к черному фолианту, сдул пыль с пальца, выключил тяжелый американский фонарь, купленный два часа назад на Сенной. Значит, не перепутал. Огромный том он запомнил с прошлого раза — внушительный больно, на целую ладонь со стеллажа выступает. Примета верная, вроде как артиллерийский ориентир.

В огромном хранилище темно и сыро. Свет горит лишь вдалеке — маленькая лампочка над столом у входа. Слева и справа — стеллажи, каждый в три яруса, по немецкой Бэровский методике. До нужного еще шагов тридцать, если точнее — тридцать два.

Леонид спрятал фонарь, подождал немного, к темноте привыкая. Тридцать два шага… Первый, второй, третий…

«Фиалка»… Папка, не слишком толстая, желтый картон, белая наклейка, надпись черными чернилами. Под словом «Фиалка» — дата, тоже чернилами. Май 1918-го. Тесемок нет, папка перехвачена резинкой.

«Американский портной». На желтом картоне — размашистая карандашная надпись, вместо тесемок ботиночные шнурки.

…Одиннадцатый шаг, двенадцатый, тринадцатый…

Всего папок семь. Три связаны бечевкой, вроде как в комплекте идут. Названий не разглядеть — в газету завернуты. «Северная коммуна» за июнь 1918-го, на первой странице — стихи товарища Демьяна Бедного…

…Семнадцатый, восемнадцатый, девятнадцатый, двадцатый…

«Никому не отдавай бумаги, Лёнька. Пусть лучше сгниют, меньше зла на земле останется…»

Сырость ударила внезапным жаром. Леонид, остановившись, смахнул пот со лба, без всякой нужды оглянулся. Черные полки уходили вдаль, исчезая в тяжелом сумраке, низкий свод давил, наваливался густой темнотой. Склеп… Вспомнились рассказы о парижских катакомбах, куда свезены кости с уничтоженных кладбищ. Не успел он там побывать, да и не слишком хотелось. Здесь не лучше, там — мертвые кости, здесь — мертвые книги.

«Никому не отдавай бумаги, Лёнька… Никому…»

Далеким летом 1918-го молодой чекист Пантёлкин еще в учениках ходил. Когда внезапно нагрянувший в Питер Жора Лафар объяснил задачу, Леонид, слегка растерявшись, предложил завернуть папки в клеенку и спрятать в могиле или склепе, к примеру, на Волковом кладбище. Жора даже смеяться не стал. Пантёлкин устыдился, но вовремя вспомнил о бандитских «заначках» на чердаках и в подвалах. Лафар мысль сходу не отверг, однако предложил не спешить. Тогда-то услыхал Лёнька английскую мудрость о спрятанном листке. А если лист не с дерева, а с бумажной фабрики? Где ему самое место?

…Двадцать третий, двадцать четвертый, двадцать пятый, двадцать шестой…

Пантёлкин напомнил другу о документах в первый же вечер, как встретились, даже стопки не опрокинув. Лафар ничего не сказал, лишь поглядел со значением. Потом появился Блюмочка, и Леонид понял, что ничего не изменилось. Жора воскрес, но бумагам место по-прежнему в склепе, в тридцати двух шагах от Малалы Боннского, на самой верней полке.

«Никому не отдавай…»

Тридцатый шаг… Бывший старший оперуполномоченный расстегнул пальто, поправил кобуру трофейного «нагана». В библиотеку «инспектора Кондратова» пропустили, ничего не спросив. Для верности Леонид лично запер комнату охраны, где имелся телефон, прихватив ключи с собой. Никто не помешает — и помешать не может, дело, считай, на мази. Еще два шага…

Тьма стала гуще, плотнее, точно как в знакомом расстрельном подвале. Там, где только что неярким желтым огнем горела лампочка, проступило белесое пятно. Глаза, губы, сжатый последней болью рот.

…На мертвом лице — мертвые пустые глаза. Белые губы сжаты, на желтом лбу незнакомые резкие морщины. Георгий Георгиевич Лафар…

Пантёлкин резко выдохнул, прогоняя пустое видение. Жора жив-здоров, и все они живы, а бумаги — всего лишь бумаги, желтые папки, ботиночные шнурки. Понадобились — заберет. Сейчас подойдет к нужной полке, подтянется, станет ногой прямо на толстенный фолиант…

— Здравствуй, Лёнька!

Вначале почудилось, будто рухнул потолок. Потом только понял — лампы включили.

* * *

Пальто… Кобура… Пиджак… Ботинки… Леонид не спорил, не пытался хитрить — разделся, бросил одежду на пол, сверху уложил инспекторский «наган». Холода не чувствовал, даже оставшись в брюках, рубашке и тонких парижских носках. Безмолвно прошел вперед, где над маленьким столиком по-прежнему горела ночная лампа.

— Садись…

Оглянулся, усмотрел табурет — там же, под лампочкой. Прошел, пачкая носки.

Сел.

— Знаешь, где ошибся?

Лафар стоял в пяти шагах — незнакомый, мрачный, в тяжелой комиссарской кожанке. В глаза не смотрел — и оружия не прятал. Не верил Жора другу своему Лёньке…

— Ошибся?

Думать не хотелось, но уж слишком прост ответ.

— Когда тебе доложили, что Лёнька Пантелеев воскрес, ты сразу понял, где меня ждать. Легаши кинулись в Сестрорецк, границу стеречь, но ты знал, что мне граница без надобности.

Жора кивнул, поглядел с укоризной. Плохая работа, товарищ старший оперуполномоченный. Очень плохая!

— Тебя могло не быть в Столице, — Пантёлкин прикрыл глаза, спасаясь от беспощадного света. — Ты, Жора, часто уезжал, так что шанс у меня был. Никто бы другой не сообразил.

Перед глазами — знакомая сырая тьма. Не скрыться, не уйти… И голос друга, далекий, словно с края света.

— Вчера у меня был плохой день, Леонид. Очень плохой… Когда мне доложили, я вначале не понял, зачем тебе архив. Дзержинского нет в живых, мертвы Свердлов, Троцкий, Володарский… Это бумаги мертвецов, трупный яд из могилы, живым они не нужны. Ты не отдал их Блюмочке — и я тобой гордился. А кому они понадобились сейчас?

Пантёлкин дернул плечами.

— Мне, понятно.

— Нет, — негромко возразил голос из темноты. — Ты не взял их даже в декабре, когда занимался Дзержинским. За тобой следили. Если бы ты, Лёнька, поехал в Питер, я бы тебя здесь встретил. Думал — ко мне обратишься, а ты не стал. Знаешь, было обидно. С Феликсом я бы тебе, может, и помог…

Леонид рассмеялся — негромко, глаз не открывая.

— Tani ryby — zupa paskudny, Жора! На что обиделся? Что я к тебе, волчине смоленому, на поклон не пошел, один справился? Учись работать красиво, как и учил нас Феликс Эдмундович!

Темнота долго молчала.

— Я читал акт вскрытия, — наконец, заговорил Лафар. — Товарищ Дзержинский умер от разрыва сердца. Ни пули, ни яда. Но убил его ты, Леонид. Если хочешь, покайся напоследок, легче будет.

— Ким Петрович поручил? — понял Пантёлкин. — Нет, Жора, каяться не стану. А Киму передай, что комментариев не будет…

* * *

С Дзержинским все получилось просто. Временный комендант объекта «Горки» товарищ Москвин получил в свое распоряжение все ключи, в том числе от опечатанного сейфа, где хранились личные бумаги Вождя. Леонид забрал только одну папку, но и ее хватило. Осенью 1918-го товарищ Дзержинский был вынужден дать собственноручные показания в связи с получением немалой суммы в фунтах, переданной через датского поверенного в делах. Речь шла об освобождении великих князей, запертых в Петропавловке. К этому времени одному из них, Гавриилу Константиновичу, уже удалось тайно покинуть страну. Дело было слишком ясным, Первочекист даже не пробовал ничего отрицать, лишь упирал на политическую безвредность высокородных заложников. Именно тогда пораженный Вождь сказал Максиму Горькому, недобрым словом поминая изменника: «Лицо как у святого, а сам — вор и взяточник».