Первый кубанский («Ледяной») поход - Сергей Владимирович Волков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я уложил на телегу князя, взял с собой хозяйку и поехал. При въезде в станицу лежали зарубленные люди, все в длинных красных полосах. У одного голова рассечена надвое. Хозяйка смотрит на них вытаращенными, непонимающими глазами, что-то шепчет и торопливо дергает вожжами. По улицам едут конные, идут пешие, скрипят обозные телеги. По дворам с клокотанием летают куры, визжат поросята, спасаясь от рук победителей.
Нашел свой район – въехал на широкий зеленый двор, обсаженный тополями. Навстречу вышли Таня, Варя, офицеры. Осторожно сняли князя, положили на солому под деревом. Заплакали Таня, Варя и офицеры один за другим. Ушли в хату, поставили часового.
Вечером ушли в заставу. Ночь холодная, ветер сильный и злой, небо темное, ни зги не видно… Расставили в степи караулы. Ветер пронизывает насквозь. Нашли маленький окопчик. Две смены залезали туда, а часовой и подчасок ходят взад и вперед в темноте большой дороги. Ветер гудит по проволоке и на штыках…
Наутро мы уходим на станцию Выселки. Укладываем на подводу тело князя, а в дверях хаты, жалко согнувшись, плачет старая хозяйка. «Что ты, бабушка?» – «Как что, – наш-то, может, тоже так где лежит», – всхлипывает старуха…
Вся армия идет на Журавскую. Мы – на Выселки. Они заняты большевиками, и Корниловскому полку приказано: выбить. Идем быстрым маршем. Все знают, что будет бой. Разговаривают мало, больше думают. Спустились в котловину, поднялись к гребню и осторожно остановились. Командир полка собрал батальонных и ротных, отдает приказания. Громыхая, проехали на позицию орудия. Развели по батальонам, а командир полка с штабом остался у холмика.
Мы вышли в открытое поле. Видна станция Выселки, дома, трубы. Идем колонной. Высоко перед нами звонко рвется белое облачко шрапнели. «Заметили, началось», – думает каждый. «В цепь!» – раздается команда. Ухнули наши орудия. С хрипом, шуршанием уходят снаряды. Вдали поднялась воронкой земля. Звук. Разрывы удачны. «Смотрите, господа, там цепи, вон движутся!»
Идем широко разомкнувшись – полк весь в цепи. Визжат шрапнели, воют гранаты. Мы близимся… Вот с мягким пением долетают пули. Чаще, чаще… Залегли, открыли огонь… «Варя! Таня! Идите сюда! Где вы легли? Ну, зачем вы пошли – говорили же вам!» – слышу я сзади себя. Во второй цепи лежат Варя и Таня в солдатских шинелях, с медицинскими сумками…
«Цепь вперед!» Поднялись. Наша артиллерия гудит, бьет по виднеющимся цепям противника. «Смотрите! смотрите! отступают!» – несется по цепи. Видно, как маленькие фигурки бегут к станции. Их артиллерия смолкла. Наша усиленно заревела.
«По отступающему – двенадцать!» Все затрещало. Заварилась стрельба. Чаще, чаще… Слов команды не слышно… С правого фланга, из лощины вылетела лавой кавалерия, карьером понеслась за отступающими, блестят на солнце машущие шашки…
Мы идем быстро. Мы недалеко от станции. Впереди, перебежав полотно, бегут уже без винтовок маленькие фигурки. Пулеметчик прилег к пулемету, как застыл. Пулемет захлопал, рвется вперед. Маленькие фигурки падают, бегут, ползут, остаются на месте…
К вечеру мы выходим за Выселки. Отошли версты четыре. «Господа, большевики уже заняли Выселки. Смотрите, у завода как будто орудия». И не успел офицер сказать это, как блеснул огонек, ухнула пушка и возле нас рвется граната, другая, третья… Обозные телеги метнулись, понеслись. Усталая за день пехота нервничает, бежит к насыпи железной дороги – скрыться. Отступаем под взрывы, треск, вой гранат.
В восьми верстах, в хуторе Малеванном, расположились ночевать. От нашей роты караул и секрет в степь. Усталые, ругая всех, идем. Темная ночь сровняла секрет с землей. Лежим. Тихо. В усталой голове бегут мысли о доме, воспоминания о каких-то радостях… Но вот топот по дороге. Силуэты конных. По ночи ясно долетает разговор: «Стой! Кто идет?» – «Свой». – «Пропуск?» – «Штык». – «Проезжайте».
Тихое, ясное утро. Мы вышли из Малеванного. Усталые от боев и переходов, все хотят только одного: отдыха. Идем степями. Скоро Кореновская. Где-то протрещали одинокие выстрелы. К командиру полка подъехали какие-то конные, что-то докладывают. И сразу облетело всех: Кореновская занята большевиками. Вместо отдыха – опять бой.
Мы уже цепью идем по степи. Рвутся снаряды их, уходят наши. Они пристрелялись – шрапнель рвется на уровне человеческого тела и немного впереди цепей. Лопнет белое облачко, и как придавит цепь – все падают. Сзади стон, кто-то ранен. Сестра повела его под руку. Еще кто-то упал. Чаще с злым визгом рвутся шрапнели, чаще падают идущие люди. Уже свистят пули, захлопали пулеметы. Мы залегли, наскоро окапываясь руками, а над нами низко, на аршин от земли, с треском, визгом лопаются шрапнели, и маленькое, густое, белое облачко расходится в большое, легкое и подымается вверх.
Вот захлопал вдали пулемет. Вот снопом долетают пули, визжат, ложатся впереди, ближе, ближе поднимается от них пыль, как будто кто-кто страшный с воем дотягивается длинными щупальцами. Цепь прижимается, вжимается в землю, «в голову, в голову, сейчас, сейчас…». Пулемет не дотянулся, перестал. Его сменил треск двух шрапнелей, и вслед за ним из второй цепи донеслось жалобное «Ой… ой… ой…».
Все осторожно поворачивают головы. Раненого видно сразу: он уже не вжимается в землю и лежит не так, как все… «Кто-то ранен там, где лежит брат. Неужели он?» «Кравченко! – кричу я шепотом моему соседу. – Узнай, ради Бога, кто ранен и куда!» Кравченко не оборачивается. Мне кажется, что он умышленно не слышит. «Кравченко!» – кричу я громче. Он мотает головой, спрашивает следующего. «В живот», – отвечает мне Кравченко.
«Кто, спроси кто!» Доносятся жалобные стоны. Я оборачиваюсь. Да, конечно, брат лежал именно там. Я уверен. В живот – стало быть, смертельно. Чувствую, как кровь отливает от головы. Путаясь, летят мысли, громоздятся одна на другую картины… «Вот я дома… вернулся один… брата нет… Встречает мать…» Та-та-та-та – строчит пулемет, около меня тыкаются пули. Оглушительно рвется шрапнель, застилая облаком…
«Лойко ранен!» – кричит Кравченко. Лойко – слава Богу, – стало легко… И тут же проносится: какая сволочь человек, рад, что Лойко, а не брат, а Лойко ведь сейчас умирает, а у него тоже и мать и семья…
«Тринадцать! часто!» – кричит взводный Григорьев. Я не понимаю. В чем дело? Он часто щелкает затвором, стреляет, стреляет… «Что же вы не стреляете! Наступают же!» – кричит Григорьев, и лицо у него возбужденное, глаза большие.
Я смотрю вперед: далеко, колыхаясь, на нас движутся густые цепи, идут и стреляют…
Как же я
