За правое дело - Василий Семёнович Гроссман

– Один я остался. Только я подумал, обязательно бить будет, он и ударил, сам не знаю, как жив остался, плыву и не понимаю куда.

Лишь через час Голикову сообщили, что Родимцев благополучно высадился на сталинградский берег и находится на своем командном пункте.

Временный командный пункт дивизии помещался в пяти метрах от берега, среди глыб кирпича и обгоревших бревен, в неглубокой яме, прикрытой листами кровельного железа.

Родимцев и комиссар дивизии Вавилов, полнотелый, бледнолицый москвич, спотыкаясь о камни, подошли к яме, у которой стоял красноармеец в рыжих сапогах с автоматом на груди.

– Есть связь с полками? – спросил командир дивизии, наклонившись над ямой.

Этот вопрос тревожил его еще на том берегу и во время переправы, и первые его слова в Сталинграде были именно о связи с полками.

Из ямы выглянул начальник штаба майор Вельский. Он поправил пилотку, сбившуюся на затылок, и отрапортовал, что связь имеется с двумя полками, третий, выброшенный северней, пока отрезан от управления дивизии.

– Противник? – отрывисто спросил Родимцев.

– Жмет? – спросил комиссар и присел на камень, чтобы отдышаться. Глядя на спокойное, деловито будничное лицо Вельского, он удовлетворенно кивнул головой – комиссар в душе восхищался работягой Вельским, неизменно спокойным и добродушным. Шутя рассказывали, что однажды, когда немецкий танк въехал на штабной блиндаж и, елозя гусеницами, старался смять перекрытие, полупридавленный Вельский, светя ручным фонариком, поставил на карте с обстановкой аккуратный ромбик: «Танк противника на командном пункте дивизии».

«Вот бюрократ», – шутили о нем.

И теперь, стоя по грудь в яме и отгибая рукой лист кровельного железа, он смотрел на Родимцева своими спокойными, неулыбающимися глазами совершенно так же, как неделю назад в кабинете, докладывая о наличном вещевом довольствии.

«Золотой вояка», – с умилением подумал комиссар, слушая Вельского.

– Новый командный пункт оборудую в трубе, – сказал Вельский, – там почти в полный рост стоять можно. Вода по дну течет, я велел саперам деревянный настил сделать. А главное, метров десять земли над головой – условия есть.

– Да, условия, – задумчиво повторил Родимцев, рассматривая план города, только что переданный ему Вельским, – на плане были помечены позиции, занятые дивизией.

Командные пункты полков разместились в двух-трех десятках метров от берега. Командиры батальонов и рот, полковые пушки, батальонные и ротные минометы расположились в ямах, в овраге, в развалинах домов, стоящих над обрывом. Тут же неподалеку разместились стрелковые подразделения.

Бойцы, не ленясь, рыли в каменистой почве окопы, ячейки, строили блиндажи и землянки – все чуяли опасность, наползавшую с запада.

Не надо было смотреть на план города – прямо с воды открывалось расположение двух стрелковых полков и огневых средств дивизии.

– Что ж, затеяли здесь долговременную оборону строить без меня? – и Родимцев показал рукой вокруг.

– Тут и проволочной связи не нужно, – сказал Вельский, – команду голосом можем передавать из штадива в полки, а из полков в батальоны и роты.

Он посмотрел на Родимцева и замолчал. Молодое лицо генерала было сердито, нахмурено; редко Вельский видел его таким.

– Кучно очень лепитесь к воде и друг к другу, чувствуется, что боитесь, – сказал он и, отойдя от ямы, стал прохаживаться по берегу.

Вдоль берега валялись каменные глыбы, обгорелые бревна, листы кровельного железа.

Обрыв, ведущий к городу, был крутой и каменистый, множество тропинок вело вверх, где белели высокие городские дома с выбитыми стеклами.

Было довольно тихо, лишь изредка рвались мины да с воем и свистом, заставляя всех низко пригибаться, проносился над Волгой желто-серый «мессер», хрипя пулеметными очередями и нахально постукивая скорострельной пушчонкой.

Но чувство тревоги возникало не от привычных для многих выстрелов, по-настоящему жутко становилось в минуты тишины. Все люди в дивизии, от генерала до солдат, понимали, что они сейчас стоят на главной дороге немецкого наступления. Так тревожно и тихо бывает на рельсах – кажется, можешь и прилечь, и присесть, но знаешь, пройдет время, и с грохотом налетит огромный и стремительный состав.

Вскоре подошел комендант штаба и лихо отрапортовал, что оборудован новый командный пункт.

Родимцев все с тем же нахмуренным, злобным выражением сказал ему:

– Почему в кубанке? На свадьбу в деревню приехали? Надеть пилотку!

Улыбка исчезла с широкого молодого лица коменданта.

– Слушаюсь, товарищ генерал-майор, – сказал он.

Родимцев молча пошел на новый командный пункт, сопровождаемый штабом.

Он поглядел на красноармейцев, несущих к окопам и блиндажам бревна, доски, куски железа, и, покосившись на тяжело дышащего комиссара дивизии, насмешливо сказал:

– Видал? Как бобры, прямо на воде долговременную оборону строят.

Жерло трубы темнело в десяти метрах от берега.

– Ну вот и дома, кажется, – сказал комиссар.

Видимо, очень страшен был сталинградский берег в этот сияющий, веселый день, если, уходя от ясного неба, от солнца и прекрасной Волги в черную трубу, выложенную заплесневевшим камнем, в затхлую духоту, люди с облегчением вздыхали и выражение напряженной суровости в их лицах сменялось успокоением.

Бойцы комендантской роты вносили в трубу столы и табуреты, лампы, ящики с документами, связисты налаживали провода телефонных аппаратов.

– Мировой у вас КП, товарищ генерал, – сказал немолодой связной, который еще на Демиевке, в Киеве, передавал в батальоны приказы Родимцева. – Тут и для вас вроде особое помещение – вот на ящиках, и сено есть, отдохнуть, полежать.

Родимцев хмуро кивнул ему и ничего не ответил.

Он прошелся по трубе, постучал пальцем по камню, прислушался к журчанию воды под ногами и, повернувшись к начальнику штаба, спросил:

– Зачем телефоны тянем? Голосом будем команду передавать, все рядом на пляже, в купальнях сидим.

Вельский видел, что командир дивизии недоволен, но так как спрашивать у начальника о причинах и поводах недовольства не полагалось, Вельский с почтительной грустью помолчал.

Комиссар дивизии, наблюдая хмурое и злое лицо Родимцева, и сам начал хмуриться.

Никто, пожалуй, в дивизии не знал столько о людской силе и людских слабостях, как комиссар Вавилов. Он знал, что десятки глаз пытливо смотрят на Родимцева. Он знал, что через штабных, связных, телефонистов, посыльных, адъютантов и вестовых в штабах полков и батальонов скоро будут передавать о генерале: «Все ходит, не присел ни разу», «На всех сердится, даже Вельского обложил – нервничает, сильно нервничает!»

И думая об этом, комиссар дивизии сердился на Родимцева; надо было помнить, что в этих необычных, тяжелых условиях в штабах полков и батальонов начнут переглядываться, шепотом говорить: «Ну ясно, дело худо, нет уж, отсюда не выберемся». А ведь Родимцев знал о том, что именно так будут говорить. Не раз комиссар восхищался его умением усмехнуться под