Завтрак с видом на Эльбрус - Юрий Визбор

В крошечном помещении почты множество народу подпирало стены и сидело на подоконнике. В окошке сияла восточной красотой телефонистка Тамара и била по рукам ухажера, который пытался потрогать то хитрые рычажки тумблеров, то саму Тамару. Тайна телефонных переговоров здесь никак не соблюдалась: в переговорной будке были выбиты стекла, и грузный мужнина, направляя звук ладонью в трубку, докладывал далекому абоненту, а также всем присутствующим на почте: «…какая здесь водка? Тут один нарзан… да говорю тебе даже не прикасался» Мужчина при этом весело поглядывал на окружающих и подмигивал девушкам. У меня была ясная цель: дозвониться в редакцию и напомнить Королю о моем Граковиче.

Увидев меня, Тамара отбросила на значительное расстояние ухажера и, высунувшись в окошко, горячо зашептала: «Паша, девушка твоя приходила, с которой ты целовался на подъемнике, симпатичная, красивая, в желтой куртке, звонила в Москву, сказала мужу, что не любит его, любит тебя!» Выпалив все это, она с тревогой уставилась на меня.

– Нормально, – сказал я. – Мне Москва нужна, Тамар.

– Не зарежет?

– Нет, – сказал я, – не зарежет. У него ножа нет.

– А, что ты говоришь! Мужчина – нет ножа! Даже слушать смешно!

– Ты Москву мне дашь?

– Серьезное дело! Говорить не хочешь? Понимаю. Что в Москве? Телефон мужа?

Нет, муж Елены Владимировны мне был ни к нему. Я дал два телефона своей редакции и, совершенно не удовлетворив любопытства Тамары, отошел от окошка. И только тут я увидел, что у стены с ленивым видом стоит и вертит на пальце какие-то ключи не кто иной как Слава Пугачев. Он подошел ко мне и тихо сказал:

– Странно видеть вас, шеф, в таком доступном для всех учреждении. Вы, конечно, звоните в Париж? В Лондон? Агенту «Феникс» Пароль – «сабля»?

– Да, – сказал я, – отзыв – «ружье». А вы Слава? В Москву

– Всего лишь.

– На какую букву? На букву Д? Деньги?

– На этот раз – увы. На этот раз на самую ненадежную букву. На букву «Л». Я скучаю по ней, него раньше не наблюдалось. Кадр из кинофильма «Любовь под вязами». Кроме того, проверка уж проведена.

– Проверка? Какая проверка? – спросил я,

– Я вам рассказывал. У меня есть приятель Боря, академик по бабам…

– Ах да, – вспомнил я, – Боря из «Мосводопровода». Ну и что он сигнализирует?

– Он идиот, – сказал Слава. – Прислал телеграмму: «Все в порядке». Теперь я должен гадать, было у них что-нибудь или нет.

– Надо четче инструктировать своих муркетов, – сказал я…

– Да, – печально сказал Слава. Казалось, он и впрямь был огорчен ошибкой своего наемного проверщика.

– Никому нельзя ничего поручить – все напортят, – добавил он. Мы засмеялись. Я видел, что Слава действительно переживал и нервничал. Тут как раз Тамара крикнула «Москва», он дернулся, ринулся вперед, но оказалось, что это «Москва» принадлежит одной из загоральщиц, за ней побежали с криками: «Зайцева! Зайцева!» Зайцева прибежала и стала с ходу таинственно шептать в трубку: «это я… я… представь себе… ты один! Нет, я спрашиваю – ты один?»

– С бабой он, – сказала, ни к кому не обращаясь, очень большая, и очень толстая, и очень молодая девушка. На ней были ямщицкая дубленка и черные замшевые сапоги, которые, казалось, стонали от каждого ее шага.

– Ну вот разве к такой, – тихо сказал Слава, показав глазами на огромную дубленку, – можно подойти без проверки?

– А ваша – такая? – спросил я. – Тогда и проверять не стоит.

– Да нет, в том-то и дело, что нет. Я вообще все это зря затеял. Так, по инерции. А баба у меня – хай-класс!

«…да, уехала из-за тебя, – продолжала свою линию Зайцева,…потому что… нет, не поэтому, а потому что моя нервная система на пределе!… Нет, неправда! – Зайцева начинала распаляться и кричать. – Когда случился тот случай… да-да, тот случай, а твоя каракатица вздумала ехать е дом отдыха… нет, мы не будем касаться этого ТОГО случая!»

– Аборты надо меньше делать, – снова прокомментировала Зайцеву толстая девушка. Мы с Пугачевым вздохнули и вышли покурить. За бетонными стенами все так же развивался солнечный день, по снегу прохаживались козы, над армейской турбазой звучал марш. Блистали снега на вершинах, в сторону Азау, гадко загрязняя окружающую среду фиолетовым дымом, взбирался продуктовый грузовик. Со стороны кафе «Минги-Тау» спускались два подвыпивших туриста. На солнечном ветру, издавая жестяные звуки, трепыхались овечьи шкуры. Все было в порядке. Мы со Славой курили.

– У нее с прошлым ее мужем было что-то серьезное, – сказал Слава. – Что-то типа любви. В таких ситуациям плохо быть вторым. Лучше всего – третьим.

– Это кто же вычислил! – спросил я.

– Я, – ответил Слава. – Да и это очевидно! На второго падает вся ответственность, что он не похож на первого. Или наоборот что похож. Его сравнивают. Он всегда недостаточно хорош. Он не так шлепает домашними тапочками, как предыдущий. Жует с каким-то хрустом (тот жевал, может быть, и. более отвратительно, но по-родному). Оба не мыли после себя ванную, но то, что не моет второй, – это раздражает, потому что этим он напоминает первого. И так далее. Далее до развода. Полгода-год мадам живет в одиночестве, и теперь ей оба кажутся негодяями – первый, который бросил ее, и второй, которого бросила она. И здесь, когда тоска достигает апогея, появляется третий. Скромный такой товарищ с едва наметившейся лысинкой. Физик-практик-теоретик, член добровольной народной дружины. Вот он-то и снимет весь урожай с поля, на котором до него добросовестно работали два ударных труженика.

– Вы большой философ, Слава, – сказал я.

– Это все азы. Вот с этой красавицей, которая у меня сейчас, вот здесь настоящая шахматная партия. Она мне очень нравится. И я ей. Кажется. Но что-то меня останавливает. Да, там чувство было сильное. Это ясно. Но не это только, не это… Пожалуй… пожалуй то, что она похожа на меня. Вот! Вот – точно! Когда говоришь вслух, – мысли четче. Да, она похожа на меня. А я бы на себе никогда не женился бы.

Тут дверь почты открылась, вышла вся обреванная Зайцева с черными от размокшей краски ручейками на щеках, а конвоировала ее толстая девушка в ямщицкой дубленке. Толстая шла н громко говорила: «Дура ты, Алка, дура, дуреха!»

– Москва, Москва! – закричали из открытой двери. Мы со Славой кинули сигареты и ринулись на почту. «Москва, – говорила Тамара в микрофон, – 299-60-67».

Я не могу сказать, что я застыл на месте. Нет, я продолжал еще шаг, но так, как продолжает двигаться человек, в которого уже попала пуля, ударила в шинель, разорвала сердце. Потом через секунду, безмерно удивленный краткостью жизни, он вскинет руки, вскрикнет. 299-60-67 – это был мой телефон. То есть не мой, а бывший мой. Это был телефон Ларисы.

Мне казалось, что я двигаюсь ужасно быстро, а все, бывшие на почте, почти застыли в каких-то странных позах, продолжая свои в сто крат замедлившиеся разговоры, жесты, шаги. На самом деле я, очевидно, довольно вяло стоял, поворачиваясь к переговорной будке, где на черной пирамидке аппарата без диска лежала черная трубка. Впереди меня был Слава. Я видел, как он медленно шел к будке (на самом деле – бежал), вошел, сел на табуретку, закрыл за собой совершенно ненужную ввиду отсутствия стекол дверь, снял трубку и сказал: «Привет, кисуля! Это я».

…в Ялте ноябрь.Ветер гонит по на-бе-реж-нойЖелтые, жухлые листья платанов.Волны, ревя, разбиваются а парапет,Словно хотят добежать до ларька,Где торгуют горячим бульоном…

– А здесь и вправду есть такой ларек?

– Есть.

– Где?

– Вот там, в конце набережной,

– Боже мой, все есть! Есть Ялта, есть ноябрь, есть платаны, есть ларек. Есть ты, в конце концов! В конце концов, есть я!

Волны грохались о бетон набережной, и белыми высочайшими стенами вода взмывала вверх, обдавая всю набережную водяной пылью. Отдыхающие в черных плащах болонья восторгались, и самые смелые, расставив руки, позволяли морской стихии, разбитой на капли, падать на шляпы и плечи, на их нуждающиеся в отдыхе лица. С фонарей, наводившихся в зоне водяного обстрела, были заблаговременно сняты белые стеклянные плафоны. Синели горы. Лариса сдернула с головы платок, мотанула головой (это движение всегда смешило меня), и ее соломенные волосы поднялись под ветром.

– Холодные массы воздуха, – сказал я, – вторглись со стороны Скандинавского. полуострова, прошли всю европейскую часть и достигли города Ялты. В Ялте на набережной стояла Лариса.

– Зверь, зверь мой, как я счастлива, если бы ты знал! Если бы ты хоть на минуту себе представил, как мне трудно с тобой!

Мы шли к ларьку (уже была видна надпись «Бульон-пирожки») и крутились вокруг друг друга. В гавани стоял большой белый итальянский лайнер «Ренессанс», и оттуда ветер доносил тихую одинокую мелодию. Играла труба.

– На набережной города Ялты стояла Лариса и пила горячий бульон. Пожалуйста, два стакана! Горячий? Замечательно! Не на кубиках? Еще лучше. Мы с ней любим друг друга. Спасибо. С одной стороны, пальцы Ларисы обжигал горячий стакан…