После десятого класса. Под звездами балканскими - Вадим Инфантьев

Через полтора часа нас откопали. Мы действительно были завалены… снегом.

И вот третий день страшная пурга и снегопады. Ночью дневальные у орудий меняются через каждый час, вымотавшиеся донельзя. Они непрерывно выбрасывают снег, и все равно утром весь расчет откапывает котлован заново. В землянку спускаешься, как в колодец. Если снег выбрасывать только на брустверы орудийных котлованов, то орудия станут действительно зенитными — будут стрелять только вертикально.

Непрерывно расчищаем секторы обстрелов вокруг позиции, но это бесполезно. Впечатление такое, что батарея медленно погружается в землю, тонет в ней.

Потом мы ограничиваемся тем, что расчищаем секторы только для обстрела самолетов, и все равно наводчики уже не видят вершины Пулковской высоты. Правда, по такому снегу ни пехота, ни танки не пройдут. А если лыжники? Ведь занесло толстым слоем и дзоты, и проволочные заграждения, и минные поля. Но немцам сейчас тоже не до лыжных атак и вылазок. Они тоже доходят там, за горой.

В Красногвардейске они захватили склады патефонного завода и все время на переднем крае, под горой, крутили русские и советские песни. А в декабре уже притихли и ходят скрюченные, замотанные разными тряпками.

Каково же сейчас в городе? До проруби не докопаться, а растапливать снег для питья, наверное, уже нечем.

Чудес на свете не бывает, но, оказывается, и слона можно напитать через соломинку. Как это удалось? Чего это стоило?

Еще осенью на западном берегу Ладожского озера в самые кратчайшие сроки в бухте Осиновец был построен порт. В него с восточного берега озера шли корабли Ладожской военной флотилии, шли днем и ночью, в штормы и бури, под непрерывными налетами вражеской авиации, переправляли продовольствие, боеприпасы, топливо, обратно, на Большую землю, везли людей.

Начался ледостав, и только транспортная авиация поддерживала связь с городом. Каждый самолет совершал по нескольку рейсов в день, и непогоду не считали препятствием. По город был велик. Ему не хватало всего — и оружия и хлеба.

22 ноября шины первых грузовиков заскрипели на неокрепшем ладожском льду.

Захлебываясь в студеной воде, под вражеским обстрелом и бомбами рождалась Дорога жизни. За месяц, к 22 декабря, в Ленинград было доставлено 700 тонн, груза, а уже на следующий день — 800.

К началу января по озеру было проложено четыре пути. Вскоре их стало шесть. С 10 февраля 1942 года железнодорожные составы стали вплотную подходить к восточному побережью Ладожского озера по вновь проложенному рельсовому пути, и пробег автомашин сократился почти вдвое.

Пенятся волны неспокойной, капризной Ладоги, туристские белые теплоходы идут на остров Валаам. Памятники на воде не воздвигают, и невозможно установить столбы на Дороге жизни. Но она осталась в вещественных реликвиях, легших на грунт по всему пути бывшей героической трассы. Уходят в ил расстрелянные машины со скрюченными останками шоферов, навсегда застывших за баранками, ржавые зенитки с поднятыми вверх стволами. Играют солнечные пестрые блики и окрашивают вечным камуфляжем крылья погибших самолетов.

До первой весны Дорога жизни дала Ленинграду свыше 300 тысяч тонн грузов. По ней было вывезено более полумиллиона ленинградцев.

12

Стоим под самой Пулковской высотой, чуть западнее ее. Окопались здорово. Крытые ходы сообщения в полный профиль, просторные сухие землянки. Эту позицию мы заняли в конце апреля.

Весь январь и февраль мы в основном были полярниками. Воевали со снегом и морозом. В феврале с окраины города долетел звонкий, заливистый паровозный гудок. Я очень люблю музыку, но отродясь не слышал более приятной мелодии. Что там, серебряные трубы? Гудок обыкновенной маневровой кукушки, веселый и заливистый: у-ух! Всей батареей мы стояли не шевелясь и цыкали на тех, кто пытался выразить свое восхищение словами. На кой черт слова и речи! Паровоз в Ленинграде ожил! Как придорожные столбы, застыли на шоссе фигуры солдат, идущих на передовую. Санитар перестал тащить волокушу, присел на корточках, развязал уши у шапки раненого и приподнял его голову. Это было от нас далеко, я близорук, но тут без очков видел выражение глаз раненого. Мне кажется, что и раненый, и стоящие на дороге бойцы, и все мы на батарее безмолвно просили: «А ну-ка дай еще, милый, дай еще разок».

…Все в мире относительно. И хорошее, и плохое. Даже наши ощущения.

Помню, на выпускном вечере в школе Ольга впервые надушилась, но не сильно, чуть-чуть. Рассвет мы встретили вдвоем на берегу Камы. Потом часто встречались уже в Ленинграде. Ольга, в отличие от других девчонок, духи не любила и с того времени ими больше не пользовалась. А вот летом перед войной как-то нам удалось уволиться из лагерей в город. Еду в трамвае, мимо прошла женщина, я даже не посмотрел на нее. И от нее повеяло теми самыми духами. Это меня оглушило, как взрыв фугаса. Сердце заколотилось, захватило дыхание, голова пошла кругом Сразу вспомнился тот вечер со всеми подробностями: как мы шли, как сидели на бревнах у берега, какого цвета была вода, какие щепки проплывали мимо, о чем мы говорили, и запах росы, и крохотный пупырышек на шее Ольги, и кусочек глины, приставший к левому носку ее туфли… Встретимся или пет?! По запах Ольгиных духов для меня остался навсегда, как и совсем другой, другой запах. Его я тоже не забуду…

Пег ничего противнее запахов тесного скопления людей, людей, давно не мывшихся. Но, оказывается, и это не всегда так. В феврале ночью, проверив несение дежурной службы, я заглянул в землянку третьего орудийного расчета и чуть не свалился. Густота! Куда там топор, кувалда к потолку всплывет. А я обрадовался: людьми запахло. Живыми людьми! В декабре, помню, зайдешь в землянку — чуть теплее, чем снаружи, и только по вздохам и бормотанию догадаешься, что здесь есть живые. А сейчас… Я приказал дневальным у орудий время от времени приоткрывать двери землянок, проветривать. Это не землянки, а норы, их сделали в самую тяжкую пору.

Март пришел солнечный и тихий. Сверкал снег, тени на нем казались упавшими кусочками неба. Авиация противника показывалась редко, а наша еще реже.

Однажды над фронтом прошел один «Ю-88Д-1», приспособленный для разведки и фотографирования с больших высот. Мы могли дать по нему только два залпа, и то на предельных делениях трубки. Самолет тянул в небе прямую белую линию. На пересечение ее пошли еще две линии — истребители.

Наш радист включил рацию, и в наушниках стало слышно хрипение летчиков. Они в выражениях не стеснялись.

— Васька, бей ему под брюхо, я прикрою! Так ему. Так! Отваливай вправо. Прикрывай меня. Сейчас я ему врежу!

Белые линии в морозном небе перепутались петлями.

— Колька, стрелок-радист накрылся. Заходи с хвоста!

— Ух ты, гад, какой живучий! Не уйдешь!

Вспыхнув, оставляя за собой черную полосу дыма, самолет упал где-то за Колпином.

Часто, развернув дальномер, смотрю на город. Двадцатичетырехкратное увеличение позволяет различать подробности. Разрушенные или растащенные на дрова дома и бараки пригорода. За ними — стена зданий, над нею редко-редко где вьется чахлый дымок. За стеною зданий синеет купол Исаакия, как богатырский шлем. Рядом, как штык у плеча, — шпиль Адмиралтейства, поодаль — копье Петропавловки. Все оптикой придвинуто, смещено, и стереоскопический эффект — ощущение глубины пространства — не кажется натуральным.

Может, сейчас где-то по улице идет Ольга. Может, еще зимой ее, спеленатую, отвезли на санях. А может… Все может быть.

В начале февраля мне присвоили звание младшего лейтенанта. Теперь я — средний комсостав. Ракитин пожертвовал из петлиц гимнастерки второго срока два кубика, я их прикрепил на шинель, а к петлицам своей рубахи пришил тряпичные.

В апреле мы превратились в голландцев Выйдешь ночью, оглядишься — словно на острове посреди моря.

Кругом звезды в воде отражаются. Уровень ее выше батареи сантиметров на двадцать. Мы огородились земляной плотиной. Вода прорывается то там, то здесь. По нескольку раз за ночь вскакиваем по тревоге и хватаем лопаты, таскаем землю, откачиваем воду.

Ящики с боеприпасами уложили на горбы землянок, замаскировали землей. Дело в том, что участок местности, на котором мы стоим, просматривается противником. Он часто стреляет в нашем направлении, но всегда были четырехсот-пятисотметровые перелеты, и нас это особенно не беспокоило.

И если бы не эта высотка, чуть выглядывавшая из-за Пулковской гряды, с крохотной деревенькой на вершине, го противник бы не видел, что делается здесь, на южном участке Ленинградского фронта. А с Вороньей горы, занятой немцами, много не увидишь — далеко.

Недавно к нам на позицию зашел погреться боец, возвращавшийся из госпиталя на передовую. Он рассказал, что осенью прошлого года ту деревню на высотке долго удерживала горсточка бойцов во главе с ефрейтором не то Курдюковым, не то Курдюмовым. Боец описал внешность этого ефрейтора, и я почти убедился, что это был наш прежний начальник школы лейтенант Курдюмов.