Правда о Бэби Донж - Жорж Сименон

— С сегодняшнего дня мы официальные поставщики интендантства.

— Да? — улыбалась она словно из вежливости, а он злился, что жена не разделяет его восторга. Но разве не барахталась она весь день в ледяном болоте одиночества?

— Тебя это не радует?

— Радует. Вечером уходишь?

— Надо повидаться с адвокатом по поводу контракта.

— Я хотела показать тебе занавеси, которые выбрала для гостиной.

Неопределенный жест. Это касается только ее. Ему ли заниматься занавесями в гостиной! Его вполне устраивают и те, что висели там прежде, еще во времена родителей.

— Не жди меня — вернусь довольно поздно.

И всегда в складках одежды, в порах кожи он приносил с собой живительный воздух большой жизни, а ей приходилось довольствоваться затхлой атмосферой домашнего мирка.

— Ты спишь?

Она не отвечала. Он знал, что Беби не спит. Поведение ее раздражало его, и все-таки она притворялась спящей лишь для того, чтобы не показать, что бодрствовала, ожидая мужа и прислушиваясь к малейшему шуму.

Он ничего не понял!

— Если бы я не любил тебя, то не женился бы на тебе.

Итак, коль скоро он на ней женился…

Полоска света расширилась. В дверях — расплывчатая фигура, волосы накручены на бигуди.

Послушай, Франсуа, прими-ка снотворное, ворчливо бросила Жанна. — Уже час, как ты вздыхаешь и вертишься с боку на бок. Вот тебе двадцать капель. Пей. Если так будет продолжаться, у всех в доме расстроятся нервы, как у моей бедной сестры.

8

— Садитесь, господин Донж.

И мэтр Бонифас умолк, как в зале суда. Взял понюшку табака и выпачкал себе ноздри, наблюдая при этом за Франсуа так же сурово, как экзаменатор за экзаменующимся.

— По-моему, мы с вами встречались у моей свояченицы Депре-Мулинь. Не так ли?

— Это был мой брат Феликс.

Очевидно, нюхать табак мэтр Бонифас приучился из-за того, что во Дворце Правосудия запрещено курить. Делал он это неопрятно. Седая борода и манишка были усыпаны табаком. Во Дворце у него была самая засаленная мантия. Он не следил за ногтями, чуть ли не с вызовом демонстрируя свою неряшливость, как внешний признак неподкупности.

В дом Франсуа впустила служанка, самая сварливая и уродливая в городе. Широкий коридор выкрашен под мрамор, краска приобрела со временем цвет старого бильярдного шара, в квартире стоял запах немытой посуды.

Мэтр Бонифас давно овдовел. Единственная его дочь была горбунья. В окна у него до половины были вставлены витражи — наверно, он опасался, как бы его кабинет, и без того мрачный из-за черной мебели, не показался все-таки слишком веселым.

— Разумеется, если бы вы предъявили гражданский иск или выдвинули частное обвинение, я не попросил бы вас повидаться со мной.

Франсуа оробел и растерялся, как в первый день, когда пошел в школу. Впервые, если не считать семью, он возобновлял после больницы контакт с внешним миром. А кабинет адвоката был угрюм, словно приемная Дворца Правосудия. Здесь посетители ощущали себя сырьем для судебной машины, сырьем, которое мэтр Бонифас начнет обрабатывать спокойно, безжалостно и энергично.

Ковер на полу протерся, стол был завален папками, воздух пропах пыльными бумагами.

Медленно, с той же значительностью, с какой нюхал табак, мэтр Бонифас развернул платок, погрузил в него нос и шумно высморкался три, четыре, пять раз, потом с интересом рассмотрел достигнутые результаты и тщательно сложил платок.

Было еще одно обстоятельство, ставившее Франсуа в неравное с ним положение: за консультацией и защитой в гражданских процессах, связанных с деловыми операциями, он всегда обращался к одному молодому адвокату, которого мэтр Бонифас наверняка презирал. Франсуа хотелось извиниться. Это было непростительной ошибкой: мэтр Бонифас, единственный адвокат в городе, подлинно достойный этого звания, являлся поверенным всех мало-мальски влиятельных семей, тайны которых знал лучше духовника.

— Ваша теща, по-моему, урожденная Шартье. Представьте, в молодости я ее немного знал. У нее был брат Фернан, лейтенант кавалерии в Сомюре, а у меня там жил кузен. Этот кузен получил по наследству небольшое имение в нескольких километрах от дома Шартье. Папаша Шартье служил казначеем. Припоминаю, что он страдал подагрой. А с Фернаном Шартье приключилась довольно скверная история — проигрался в Монте-Карло и умер еще молодым в колониях… Вы слышали об этом?

— Да, в общих чертах.

Под толстой, волосатой, плохо вымытой рукой мэтра Бонифаса лежала светло-розовая папка, на которой круглым почерком было выведено: «Дело Донж». В ней-то Беби Донж и…

— Что касается Донневиля, за которого вышла замуж ваша теща… Если не ошибаюсь, он с севера — из Лилля или Рубэ. Инженер. Вскоре после женитьбы согласился служить в Турции: В то время Эжени была одной из самых красивых девушек в наших краях.

Мэтр Бонифас то открывал, то закрывал папку, и Франсуа недоумевал, скоро ли он приступит к делу. Внезапно, без всякого перехода, адвокат начал:

— Видите ли, господин Донж, самое прискорбное в нашем деле — средство, избранное моей клиенткой. Присяжные — хотя в провинции они суровее, чем в Париже, — прощают иногда выстрел из револьвера или удар ножом. К отравительницам они снисхождения не проявляют. Заметьте, в какой-то мере они правы. Версию о преступлении на почве ревности, если оно совершено с помощью яда, защищать почти немыслимо. Под влиянием сильного волнения можно выстрелить, даже схватить топор и нанести удар. Но трудно допустить, что такое волнение длится достаточно долго, чтобы человек добыл яд, дождался благоприятного момента и произвел ряд точно рассчитанных движений, которые требуются для незаметного отравления.

Мэтр Бонифас взял еще понюшку, не сводя глаз с посетителя. Франсуа в жизни не было так неудобно сидеть на стуле. Вероятно, он никогда еще не терял до такой степени почвы под ногами. Он не чувствовал больше себя самим собой. Не узнавал ни обстоятельств разыгравшейся драмы, ни себя самого, ни Беби в «деле Донж», каким оно представало в папке, на которую опиралась толстая лапа адвоката.

— Моя клиентка допустила к тому же неосмотрительность, признав, что раздобыла яд за три месяца до покушения. Вы знаете нашего прокурора господина Руа? Представляю, как эффектно будет подан этот факт в его изложении! Могу я спросить вас, месье Донж, на каких условиях заключен ваш брак?

— Мы не подписывали брачного контракта.

Франсуа отвечал послушным бесцветным голосом, как школьник. Он испугался. В этом кабинете с черной мебелью, поблекшими безделушками, разноцветными витражами, искажавшими дневной свет, он был просто не в состоянии представить себе фигуру, лицо, волосы жены.

— Значит, нераздельное владение имуществом? Это отнюдь не облегчает мою задачу. Во сколько вы оцениваете ваше состояние?

— Трудно сказать.

— Приблизительно.

— Ну, если бы пришлось срочно продавать… Кожевенный завод — невелика ценность, но сыроварня, земельные угодья, здания, материалы обошлись нам в миллион двести тысяч. Что касается…

— Сколько дохода вы получаете в целом?

— Около шестисот тысяч франков на меня и брата.

— В самом деле, вы же компаньоны. Значит, оценим вашу долю капитала примерно в два с небольшим миллиона. Прокурор назовет три.

— Я не улавливаю связи… — робко прервал его Франсуа.

— Связи между этими цифрами и поступком моей клиентки? Вам, видимо, неизвестно, господин Донж, что в девяти случаях из десяти, нет, в девяносто пяти из ста людей отравляют из корыстных побуждений. В остальных пяти случаях речь обычно идет о женщине, желающей избавиться от надоевшего мужа и выйти за любовника. Так часто бывает на фермах: хозяйка хочет вступить в брак с батраком и прибегает к крысиному яду, чтобы стать вдовой.

Мэтр Бонифас снова развернул платок, громко высморкался, удовлетворенно вздохнул и на минуту замолчал, глядя на собеседника.

— Спешу добавить: я не верю, что мы имеем дело с таким случаем. Тем не менее, учитывая, что мы не знаем, какую позицию займет прокурор при судебном разбирательстве, нам следует все предусмотреть. Я мог бы привести вам в пример процесс Мартино, на котором один из моих знаменитых парижских коллег весьма тщательно подготовил защиту. Однако во время заседания прокурор так повернул вопрос…

Франсуа вспотел. Пожалуй, затруднился бы даже ответить, если бы вдруг его спросили, где он сейчас находится. Он ощущал себя как бы вне времени и пространства. Это была та же пытка, что и в залах ожидания, только в самом худшем ее варианте. А неопрятный бородатый адвокат безжалостно продолжал самодовольным, слегка грассирующим голосом:

— Два миллиона — это сумма, господин Донж! Мне неизвестно, кто будет присяжными — их назначают по жребию. Среди них окажутся мелкие лавочники, для которых проблема — наличные в несколько сот франков, служащие, скромные рантье. Когда им назовут цифру в два миллиона!.. Есть еще одно обстоятельство, о котором вы, очевидно, не подумали. Где подтверждение, что именно в воскресенье, двадцатого августа, вы впервые получили мышьяк в кофе?