Дважды два — четыре - Сусанна Георгиевская

И на этом личике — большой нос.

Нос был очень большой, а сам дядя Бичико небольшого росточка. Зато велосипед у него не какой-нибудь, а большой, особенный — почтовый велосипед. И сумка большая. Сумка старого почтальона.

Он носил ее на ремне. Из темной кожи.

Сумка! Почтовая! Сокровищница добрых слов, любви, памяти… Как бесценна она в долгие месяцы горных зим, когда так трудно дойти до Местии из широких стран, пробиться сюда сквозь снега и льды, несмотря на давно проложенную от Зугдиди дорогу!

Только телеграммы приходили исправно. Телеграмма — большое дело, хорошее дело… Но в телеграмме нет знакомого почерка. Разве в силах она сохранить прикосновение знакомых рук? Нет. Не в силах. Нет…

Бывало, конечно, и так, что он нес в своей сумке известия горькие: кто-то умер, а кто-то Кого-то разлюбил… Бывало, бывало… Таких известий он не носил бы вовсе… Но — служба. Ответственность. Шутка ли — почтальон.

Дядя Бичико едет вверх на своем огромном велосипеде. И щурится… Веки у него воспаленные, как у всех стариков в Сванетии. Он не только щурится, он будто вечно что-то жует, жует… Оттого что беззубый; верно, поэтому…

Дядя Бичико едет вверх, исправно нажимая на педали велосипеда короткими подагрическими ногами, обутыми в мягкие сапоги. Утро раннее, дорога пустынна. Но вот на дороге показываются две женщины.

— Бичико, — говорят они, — какие на свете новости?

Он останавливается, он любит поговорить. Садится в траву и, вынув трубку, покуривая, беседует с женщинами.

Никто никуда не торопится. Женщины идут в соседнее село на свадьбу. Идти им долго, ой долго! А так, перекинешься словом-другим, узнаешь новости — идти как будто повеселей…

Они перекинулись словом. Передохнули. И Бичико едет вперед, вперед на своем огромном почтовом велосипеде. Шутка ли — почта. Дело ответственное. А женщины уже далеко позади. Обе одетые в яркие, праздничные одежды.

— «Ой ри-ра, о-ри-ре», — поет дядя Бичико походную сванскую.

По левую руку — крыши, дома…

Дядя Бичико сворачивает к селу.

— Бичико, Бичико! Удостой. Зайди в дом, выпей мацони, устал небось.

Он заходит в дом, заходит в другой, выпивает мацони…

— А писем нет ли? — осторожно спрашивают горцы.

— Писем нет, — отвечает Бичико, — а газеты вот.

И едет дальше.

С обеих сторон дороги густые леса. У их корней живет сумрак. Тут и там обрывы — гранит и гнейс. Вниз летят потоки и водопады. Но разве он видит их? Нет, не видит. Скажите Бичико, что его страна Сванетия красивая, — ему это будет лестно, но он вас не поймет. Горы? Очень даже обыкновенное дело — какая тут может быть особая красота?

Вот село. С раннего утра здесь работают люди. Как деды: мотыга, коса и плуг. Мало земли в Сванетии. Да и какая такая земля на кручах гор?.. Нету еще для Сванетии трактора. Не изобрели.

…Хорошо. А может, сила Сванетии не в земле?

Так в чем же сила Сванетии? Время скажет. Сила есть, а какая — спросите свана.

Небольшой луг. Сверкая косами, горцы косят траву.

— Есть ли новости, дядя Бичико?

— Как не быть, есть новости. Вот они — письма издалека, оттуда, где нету гор.

И как это люди живут без гор? Какая такая жизнь без юру? Например, без двуглавой Ужбы? Худая жизнь. Жаль людей. Они не видали Тэтнульда, Лейлы, Эльбруса. Круглая Лейла никогда не сияла улыбкой такому бедному человеку. Они никогда и не слыхивали небось о пыли снежных обвалов… Так и живут — без гор.

А что знают такие люди о ветрах? За каждым камнем живет свой ветер. И дует по-своему… В разные-разные стороны дуют ветры… Не кричи в горах! От ветра, от громкого слова могут отколоться от гранитных отрогов каменные громады.

Говорят, будто у одного колхоза на Кубани больше пахотной земли, чем во всей Сванетии. Уж будто! А что ж, а что ж?.. Может статься. Чего не бывает? Зато на Кубани нет гор. А каково это — жить без гор?

Старик едет вверх. Устал. Пора бы и отдохнуть. Да и куда торопиться? Некуда торопиться.

Он вынимает хлеб и, сорвав стебли кисло-сладкой люцерны, закусывает.

Свет солнца отражается в спицах велосипеда.

Подзаправившись, дядя Бичико неторопливо раскуривает трубку.

Заходит солнце. В долину спускается сумрак. Теперь уже освещены ярким светом только вершины гор.

И вдруг впереди показывается башня. Стоит посредине Ингура на камне. Это и есть преддверие Калё.

— Дядя Бичико, заходи-ка в дом, отдохни, выпей чаю, выпей мацони. Окажи честь.

Он заходит в дом, заходит в другой.

— А нет ли известий? — осторожно спрашивают у почтальона.

— Как не быть. Есть письмо для приезжего мальчика.

Дядя Бичико не спеша, раздумчиво ест мацони.

— Ешь, дядя Бичико. Ешь. Окажи честь.

А вокруг почтальона переполох. Известие. Из Москвы. Приезжему мальчику…

— Костья! Костья! К тебе почтальон…

И Костя бежит. Он бежит так быстро, что дух захватывает.

Пристроившись у стола, накрытого белой, нарядной скатертью, неторопливо, раздумчиво распивает чаи почтальон.

— Письмо? Мне? Дайте! Скорей!

Но старик не торопится. А куда торопиться? Ведь письмо — вот оно, в его сумке. Не удерет обратно в Москву. Почтальон рассматривает приезжего мальчика, щурит красные веки… Разглядев Костю и будто решив, что тот достоин письма, почтальон говорит уклончиво:

— Как не быть? Может, есть. Может, нет. Получай почту.

Костя выхватывает письмо, садится на лавочку у ворот. Надрывает конверт… Читать нет сил. Письмо… Должно быть, от мамы. Первая весточка с тех пор, как он убежал из дому.

— Жужуна!..

— Я здесь.

— Не уходи.

— Нет, нет…

«Дорогой Костя!» И буквы прыгают. Нет… Не мамин почерк.

— Жужуна, ты здесь?

— Я здесь.

«Дорогой Костя!

Нины Сергеевны нет в Москве, она находилась в командировке. Я пишу по ее поручению.

По счастью, твоя мама уже на дороге в Москву из этой дальней и очень тяжелой командировки.

Она просит тебе передать следующее: ей очень жаль, что ты поступил так, как ты поступил.

Она считает, что ты обязан был выехать в Сванетию за сестрой. Она поступила бы точно так же на твоем месте. Так, да не так, Костя.

Перед самым твоим отъездом Нина Сергеевна справилась на турбазе. Ей сказали, что в связи с очень поздней весной еще закрыта дорога в Сванетию. Она не хотела тебя волновать попусту и решила тебе сообщить попоздней о письме Гасвиани: когда откроют дорогу.

Нина Сергеевна не имела понятия о том, что и ты отдельно, сам по себе, получил письмо из Сванетии. Ей много спустя сказала об этом соседка.

Мама просит тебя передать Жужуне, что рада будет встретить вас обоих в Москве. И кстати, просит меня сообщить еще об одном немаловажном, как ей кажется, обстоятельстве: ты принят в математическую школу. Значит, если объявишь маме бойкот, сможешь жить в интернате и приобрести максимальную самостоятельность.

Добавляю еще несколько слов от себя, Костя. Я думаю, что ты не понимаешь, недооцениваешь Нину Сергеевну, ее душевности, ее благородства, ее порядочности.

Как ты мог, как ты смел загонять в скупке папины вещи? Ведь они были дороги матери. Их носил твой отец. Для нее они были живые.

Прощение для тебя только в твоей неопытности, поскольку ты еще не любил и лишен в этой области сочувствия и воображения.

Как ты мог оставить ее?.. Бросить, не попрощаться? А ты не догадывался, как ей нужны твое доверие и тепло? Ведь они ее держат.

Эх, да что уж там, Костя! Ладно. Замнем.

Я ей много говорил о тебе. Вспоминал себя в твоем возрасте.

Вот и все примерно.

А между прочим, деньги ты мог бы взять у меня. Уж на крайний случай. Разве я бы тебе отказал? Эх, Костя, Костя…

Да ладно. Будь здоров.

Мама ждет тебя и Жужуну.

Ю. Богданов».

— Жужуна! — говорит Костя.

— Да? — очень сдержанно, очень тихо, почти испуганно отвечает она.

Он жмется к ее плечу.

— Мама сердится? — спрашивает Жужуна. — Она сердится?.. Да? Ну что же… Я понимаю… Я понимаю…

— Жужуна, что такое ты говоришь!.. Она не сердится. Она ждет нас обоих. Но я бы хотел «усвоить» — понимаешь? — ус-во-ить, что это за чертова командировка, из которой нельзя написать хоть строчку родному сыну? Джунгли, да?.. Отвечай. Не увиливай. Пустыня, да?.. Поручила написать какому-то там Богданову!.. Красиво, да? Нет, не увиливай. Отвечай: красиво?

— Богда-нов, — раздумчиво говорит Жужуна. — А может быть, Костя, этот Богданов… Я отвечаю! Я не увиливаю… Ты разве плохо знаешь Богданова?

— Нет… Довольно прилично… Знаю.

— Он плохой человек?

— Нет!.. Не особенно.

— Так в чем же дело, Константинэ?

6. Лакированные туфли

Они шли втроем по улицам Местии: учительница в своих развевающихся одеждах и мягких тапках, рядом — Жужуна, чуть поодаль — Костя. Уж очень узкие мостовые!