Апология, или О магии - Апулей

90. Однако же пора мне оставить этот предмет и перейти наконец к самому корню обвинения — к причине злодеяния. Пусть ответят мне Эмилиан и Руфин: какой ради выгоды нужно было мне, будь я хотя бы и величайшим из чародеев, склонять Пудентиллу к замужеству всякими приворотными зельями и заклинаниями? Знаю: много раз бывало, что людей привлекали к суду за тот или иной проступок, но если объявлялась причина такового проступка, то подсудимым, чтобы оправдаться, довольно бывало доказать, что вся жизнь их совершенно чужда подобным злодействам, а что и могло казаться поводом для злодейства, то отнюдь таковым не является. Ведь не все, что могло случиться, следует почитать взаправду случившимся: происшествия бывают самые разнообразные, а надежно свидетельствует о человеке лишь его нрав если кто-нибудь в силу собственной своей душевной склонности постоянно расположен к добродетели или к пороку, то это и есть самое твердое доказательство для его осуждения или оправдания. Все это мог бы с полным на то основанием ответить вам и я, однако же отказываюсь от таковой возможности в вашу пользу, ибо мне недостаточно оправдаться от всех ваших обвинений — нет, я ни за что не допущу, чтобы хоть где-то сохранилось даже и ничтожное подозрение, будто я чародей! Заметьте для себя, с какою уверенностью в невинности моей и с каким презрением к вам я предлагаю вот что: ежели найдется хоть одна-единственная причина, побуждавшая меня домогаться брака с Пудентиллою ради собственной моей корысти, и ежели вы докажете, что этот брак для меня хоть чем-то выгоден, то пусть я буду Кармендом, Дамигероном, <…> Моисеем, Иоанном, Аполлобеком, пусть я буду хоть самим Дарданом или любым из знаменитых магов, славных со времен Зороастра и Остана?

91. Изволь-ка поглядеть, Максим, какой среди них начался переполох, едва я назвал по именам нескольких магов. Ну что мне делать с этими неучами, с этими дикарями? Неужто я должен снова объяснять, что и это, и еще многое другое я прочитал в книгах знаменитых писателей и что книги те я читал в хранилищах, открытых для всех и каждого? Или же надобно мне пуститься в пространные рассуждения о том, что знать магов по именам — это одно, а заниматься магией — это уже совсем другое и что вовсе не обязательно упражненная ученость и обширная память суть очевидные улики злодейства? Или же все-таки мне предпочтительнее, Клавдий Максим, просто положиться на превосходную твою ученость и отменную просвещенность и не удостоивать всех этих дурней и невежд подобными объяснениями? Да, так будет лучше, так я и сделаю! Их мнения и домыслы для меня битого черепка не стоят, а потому я, как и намеревался, сейчас докажу, почему у меня не было ни малейшего повода пользоваться приворотными зельями, дабы склонить Пудентиллу к супружеству.

Итак, обвинители сами первыми неодобрительно заговорили о наружности и возрасте Пудентиллы, вменяя мне в вину, что такой-де жены я мог пожелать только корысти ради, а потому-де при первом же свидании урвал у нее большое и богатое приданое. Нет оснований, Максим, утомлять тебя долгими речами о сем предмете: незачем тратить слова, когда гораздо яснее все высказано в брачном соглашении, в коем ты найдешь сведения как о нынешнем положении дел, так и о видах на будущее, — и писанный этот договор начисто опровергает все домыслы этих вот алчных сребролюбцев. Во-первых, приданое у этой весьма зажиточной женщины достаточно скромное, и она не подарила мне его, а только дала взаймы; во-вторых, наше супружество имеет непременным условием, чтобы в случае, ежели жена скончается, не родивши от меня детей, то все ее приданое досталось бы сыновьям ее Понтиану и Пуденту, а ежели будет у нас ребенок мужеского или женского пола и ежели он переживет мать, то чтобы половину помянутого приданого получил младший, а половину — старшие.

92. Это я, как и обещал, докажу, предъявив брачное соглашение — на случай, ежели Эмилиан по-прежнему не верит, что там записано только триста тысяч наличными, да и те, по условию, должны отойти обратно к сыновьям Пудентиллы. Вот тебе этот список, возьми, пощупай, а кстати дай-ка его подстрекателю твоему Руфину: пусть почитает, пусть устыдится спесивого своего норова и тщеславной своей нищеты! И то сказать: сам нищий догола, он взял в долг четыреста тысяч дочке на приданое, а вот Пудентилле, женщине зажиточной, достало и трехсот тысяч, да и муж ее, отвергнувший множество богатейших невест, вполне удовлетворился этой малостью, заботясь единственно о том, какова сама жена, а не об ином-прочем, ибо мнение его таково, что в супружеском согласии и во взаимной любви именно и заключено все богатство и все потребное для дома!

Да и неужто хоть кто-нибудь, у кого есть хоть какой-то жизненный опыт, осмелился бы попрекнуть не слишком красивую, но вовсе еще не старую вдову, желающую выйти замуж, если бы она постаралась богатым приданым и выгодными условиями привлечь молодого мужа, вполне безупречного телом, и душою, и званием? Красивая девица, пусть даже и очень бедная, все же отнюдь не бесприданница, ибо приносит она супругу непорочность юной души, и прелесть лепоты, и нетронутый цветок невинности. Недаром девственность по праву и по достоинству — самая угодная порука всем мужьям, ибо все прочее, что получаешь ты в приданое, — ты можешь — ежели не понравится тебе зависеть от чьих-то благодеяний — воротить таким же, как получил; отсчитать деньги, отослать челядь, недвижимость уступить, из дому съехать, — и одну только девственность, раз получив, воротить нельзя, так что из всего приданого она одна навек остается у мужа. Не то вдова: какою она выходила замуж, такою же уходит в случае развода — она не приносит с собой ничего невозвратного, но является к тебе, подарив цветок свой другому, и уж конечно ей не надобно учиться утолять твои желания. Да и на новый свой дом побывавшая замужем женщина взирает не с меньшим недоверием, чем взирают на нее самое из-за прежнего ее неудачного супружества, ибо ежели смерть отъяла у нее мужа, то тут видят дурную примету, что сия-де женщина в супружестве вредна и свататься к ней не стоит, а ежели она получила развод и так ушла от мужа, то, вероятно, повинна в одном из двух пороков: либо она столь несносна, что вынудила мужа к разводу, либо столь дерзка, что развелась по собственному почину. Вот почему, да и не только поэтому, вдовы и разведенные стараются прельстить женихов богатым приданым — так поступила бы и Пудентилла ради всякого другого супруга, когда бы не попался ей презирающий всякое приданое философ.

93. Рассуди сам: если бы я домогался этой женщины корысти ради, то был ли у меня способ завладеть ее домом более удобный, чем посеять раздор между матерью и сыновьями, отлучить от ее души приязнь к детям, а затем без особого труда и наверняка заполучить всеми покинутую вдову? Разве не было бы это вполне достойно грабителя, каким вы меня тут изображаете? Однако же, неизменно радея о кротости, и о согласии, и о благочестии, я не только не способствовал зарождению новой вражды, но даже и прежнюю совершенно искоренил. А именно, я убеждал мою жену — все состояние которой, по утверждению обвинителей, уже успел сожрать без остатка, — итак, я убеждал ее, говорю, и наконец убедил, чтобы она воротила сыновьям по требованию их те деньги, о которых было сказано, причем воротила бы незамедлительно: в уплату пошли земли, оцененные по дешевке, как желали того сами сыновья. Кроме того, я уговорил ее подарить им уже из собственного ее имения самые плодородные пашни, и просторный дом со всем его богатым убранством, и большие запасы пшеницы и ячменя и вина и масла и прочих разных плодов, да к тому же почти четыреста рабов и побольше скота, который тоже ценится недешево, — все для того, чтобы удовольствовать их выделенною им частью имущества и внушить им наилучшие надежды касательно остального наследства. Согласия Пудентиллы — пусть она простит меня, но уж скажу, как было дело!согласия Пудентиллы я добился с превеликим трудом, долгими просьбами и уговорами, но все же одолел гневное ее сопротивление, примирил сыновей с матерью, — и так первым моим благодеянием в качестве вотчима было значительное приумножение богатства пасынков моих.

94. Об этом сразу прознал весь город: все распоследними словами ругали Руфина, а меня восхваляли и превозносили. Еще прежде, чем было совершено упомянутое дарение, явился к нам Понтиан вместе с вот этим — столь на него непохожим! — братом своим, пал нам в ноги, умолял простить и забыть все прошедшее, плакал, целовал нам руки, каялся, что послушался Руфина и ему подобных; а затем смиренно попросил, чтобы я оправдал его также и пред сиятельным Лоллианом Авитом, коему незадолго до того я с похвалою представил его первые опыты в красноречии, однако же и обо всем, что случилось, я ему тоже написал несколькими днями ранее — и Понтиан успел это узнать, так что добился исполнения и этой своей просьбы. Итак, получивши от меня искомое письмо, он поспешил в Карфаген, где Лоллиан Авит, чей проконсульский срок приближался к концу, дожидался тебя, Максим, чтобы передать тебе свою должность. Прочитавши мое письмо и с отменным своим вежеством поздравив Понтиана за скорое исправление совершенной ошибки, он передал ему для меня ответное послание — и какое послание! Благие боги, какая ученость! какое изящество! сколько приятности и обаяния в слоге! воистину, «муж честный и в словесах изощренный»! Я наверное знаю, Максим, что тебе приятно будет послушать это письмо, и ежели можно мне его огласить, то я сейчас сам его и прочитаю. Дай-ка мне, письмоводитель, послание Авита: оно всегда было для меня великой честью, да будет же ныне еще и моим спасением! Не придерживай воду, пусть себе течет, ибо мне не жалко времени на то, чтобы и трижды и четырежды прочитать письмо сего благороднейшего мужа. (Читается письмо Авита.)