Я — из контрразведки - Алексей Нагорный

— Торопись, офицер. Тебе теперь лучше уйти отсюда.

Когда за спиной громыхнула дверь со двора, Марин остановился и спросил:

— Кто эти люди… В колымаге?

— Ах ты, господи, — прищурился Терпигорев, — не допер, бедолага, образования не хватает? Наши, из ЧК… Были на задании. А вот ваши… Ваши, офицер, порубили их… Понял теперь?

— Зачем вы все время придуриваетесь? — спокойно спросил Марин.

— Не понял?

— У меня ощущение, что вы постоянно выгадываете время для точного ответа, — жестко сказал Марин.

— Офицер, — остановился Терпигорев, — ты знаешь, что тебя ждет?

— Иллюзий не строю.

— Ну и молодец, — одобрил Терпигорев, — я хочу сказать тебе чистую правду: надеяться тебе не на что.

С лязгом распахнулась дверь камеры. Это была обыкновенная деревянная дверь, ведущая в бывшую кладовку, теперь ее обили железными полосами, проделали примитивный «глазок» и навесили амбарный засов — получилась камера. Марин вошел. Сквозь маленькое вентиляционное окошечко под потолком струились, словно рисованные, лучики света. У стены напротив были построены нары, на нижних играли в кости из хлебного мякиша два человека в потертой военной форме без погон, с верхних доносился храп.

— Здравствуйте, господа, — Марин снял фуражку, поискал глазами икону в красном углу, не нашел и перекрестился. Захлопнулись двери, громыхнул засов. Игроки перестали швырять мякиш и с интересом посмотрели на Марина. Более молодой, на вид ему было лет двадцать пять, спросил:

— С кем имеем честь?

Постарше, в кавалерийских чикчирах, потянулся с хрустом и сладко зевнул:

— Давно с воли?

— Только что, — Марин повернулся лицом к свету и опустился на колени.

«Им надо дать пищу для размышления, ошеломить, отвлечь от конкретных подозрений», — подумал он.

— Господи! — завопил Марин и, скосив краешек глаза, заметил, как вздрогнули офицеры. — Приидет час, да всяк иже оубиет вы, возмнится службу приносите богу и сия сотворят, яко не познаша отца, ни мене, но аз истину вам глаголю: оуне есть вам, да аз иду. Аще бо не иду аз, оутешитель не приидет к вам: аще ли же иду, послю его к вам…

Офицеры переглянулись, храп наверху прекратился, третий обитатель камеры спрыгнул вниз. Был он тучен, лыс, с наглыми немигающими глазами и мокрым ртом. Он все время причмокивал, словно слюна поступала к нему в рот явно в излишке, а сплевывать мешала природная деликатность.

— Если мы ему поможем уйти, он пришлет нам помощь, — иронически улыбаясь, перевел толстяк и посмотрел на Марина. — Хотите дать нам избавление, — причмокнул он, — браво, благодарим. Только мы, мил сдарь, в этом доме живем по большевистскому гимну.

— Не понял… — Марин встал и тщательно отряхнул колени.

— Добьемся мы освобожденья своею собственной рукой, — процитировал толстяк. — Товарищ Терпигорев — местный палач — иногда поет «своёю». А вы как предпочитаете?

— Подполковник Крупенский, Владимир Александрович, — Марин щелкнул каблуками.

— Жабов, ротмистр, — представился толстяк. — Господа, назовите свои имена.

— Момент, — прервал Марин. — Господа, я открыл закон движения и заката России: итог многолетних раздумий. Слушайте: Россию погубят иудеи.

— Господи, — ухмыльнулся Жабов. — Вот новость! Да об этом еще Достоевский предупреждал.

— Браво, ротмистр, — обрадовался Марин. — В каком охранном отделении вы служили? В Киевском?

— Откуда, собственно, мрачно начал Жабов...

Но Марин прервал его:

— В 10–м году в Киеве особый отдел проводил семинар для чинов охранных отделений. С докладом выступал генерал Курлов. Излагая тенденции революционной пропаганды, он отметил усилившийся приток евреев в революцию и привел эти слова Достоевского. Я был на этом совещании, а вы?

— Я тоже был, но я вас не помню.

— А я — вас. Ну и что? Кто из нас провокатор?

— Господа, господа, — вмешался молодой офицер. — Время ли? Моя фамилия Якин, — поклонился он, — поручик.

— Очень приятно, — кивнул Марин. — Хочется есть. Здесь кормят?

— Вот, — третий офицер достал с нар сверток и протянул Марину. — Сало с чесноком и перцем — чертовски вкусно. Хлеба хотите?

— Конечно. — Марин с хрустом откусил кусок сала. — Откуда такая прелесть?

— Военный запас, — скромно улыбнулся офицер. — Выезжали в село на карательную акцию, я срубил одной большевичке голову, а это сало я нашел в ее хате. Позвольте рекомендоваться: прапорщик Гвоздев, — он улыбнулся, обнажив два ряда удивительно ровных и белых зубов. — Много ли женщин на воле, господин Крупенский?

— В каком смысле?

— В прямом: груди, ляжки, ножки. Ах, как хочется, как хочется здорового женского тела, — он закатил глаза и хрустнул пальцами.

Марин едва не подавился. Уже не хватало ни сил, ни выдержки. Он понял, что его психологическая атака напоролась на контратаку и, если он сейчас, сию минуту не убедит этих типов в своей полной и безусловной лояльности, они свернут ему шею. «Прекрасная компания, — подумал он, стараясь проглотить очередной кусок с видимым удовольствием. — Милые, добрые, интеллигентные люди, пока еще не убили, но ведь в любую секунду могут эту оплошность исправить. Если это начало тех встреч, которые мне обещал Крупенский, я себя от души поздравляю…»

— Ну, ладно, — сказал Якин, — хватит. Можете представить гарантии?

— По поводу чего? — невинно осведомился Марин.

— Гвоздев, давай, — распорядился Якин.

В руке Гвоздева, словно по волшебству, возник нож. Держал он его профессионально, слегка сжимая рукоятку, лезвие шло от большого пальца. «Ударит снизу вверх», — сообразил Марин. И тут же подумал о том, что нет, не ударит. Демонстрация, психическая атака. Хотели бы убить, поступили бы иначе, заставили бы поверить себе, расслабиться и в самый вроде бы неподходящий момент — раз, и ваших нет. Нет, тут что–то не то, так не убивают.

— Уж не взыщите, — насмешливо улыбнулся Жабов, — здесь камера смертников, терять нам нечего. — Он помолчал и добавил: — Господин Крупенский…

Марин сел на нары:

— Убивайте. Я к матери хотел вернуться. С фронта — к матери. Дерьмо вы… — Он лег и вытянулся.

Гвоздев с беспокойством взглянул на своих. Якин пожал плечами:

— Конечно, мы переживаем ужасающий «текущий момент», как выражаются товарищи. ЧК убивает наших, мы — своих. Необъяснимый, черт побери, парадокс.

— Зачем нам здесь чужой подозрительный человек? — спросил Гвоздев. — На вопросы не отвечает, выкобенивается… Как хотите, господа, а я бы его ликвиднул.

— Хорошо, — сказал Жабов, — вы намекали на то, что имеете отношение к полиции?

— Я не намекал, я утверждаю, — хмуро сказал Марин.

— Тогда при чем тут фронт?

— При том, что на фронте я командовал батальоном.

— Жандармы батальонами не командуют, — развеселился Жабов. — Врете вы все.

— А я, знаете, еще и патриот, еще и русский, — сказал Марии.

— Черноваты вы для русского, — с сомнением сказал Гвоздев.

— Представьте доказательства национальности и служебной принадлежности, — мягко улыбнулся Жабов.

Марин обвел их глазами. Все трое смотрели напряженно, враждебно. «А вот сейчас я вас и куплю, — с удовольствием подумал Марин. — Вот он, момент торжества, господа офицеры. Итак, музыка, встречный марш». Он рассудил просто. Один из троих — агент Рюна. Не зря же Рюн распорядился посадить его, Марина, именно в эту камеру. Узнав о шелковке, агент немедленно донесет. Марина вызовут на допрос, выяснится, что он эмиссар из Парижа. В этом случае Рюн расстрелять его не решится, да и не нужно это ему. Эмиссар из Парижа — это успех. Такое не каждый день случается. Не–ет, не расстреляет, скорее, затеет какую–нибудь игру, начнет конструировать комбинацию. Значит, выиграно время, значит, пойдут круги информации, как… вот от камушка, упавшего в воду. Значит, будет осведомлен не только Рюн, но и другие сотрудники отдела. Если среди них окажется тот, кто должен был работать в паре с Оноприенко, — спасение…

Марин встал.

«Кажется, все правильно. А если?.. А если нет в камере никакого агента, если Оноприенко был один? Что ж, терять нечего. В этом случае шелковка просто–напросто укрепит авторитет, вернее, создаст его…»

— Господа, дайте нож. — Марин распорол подкладку левого рукава и протянул Жабову шелковку. — Господа, я верю вам и, в случае чего, надеюсь на вас, — он вернул нож Гвоздеву.

Жабов прочитал текст шелковки вслух:

— «Крупенский Владимир Александрович состоит на службе в ассоциации бывших офицеров императорской гвардии. Что подписями и печатью удостоверяется. Маклаков, Ладыженский».

Жабов обвел офицеров взглядом:

— Смысл мне не ясен, но убедительно. Тем более все мы знаем, кто такой Маклаков, а я могу удостоверить и личность господина Ладыженского.

— Ну и чудно, — сказал Гвоздев, пряча нож. — Я рад, господа…