Так не бывает - Сергей Данилов

Кира опять отложила письмо. Коньячная рюмка опустела, принеся долгожданное тепло и подстегнув память. Она припомнила, что и в самом деле встречалась с Лерой ещё несколько раз. Однажды они даже заезжали сюда, домой, и она действительно что-то отдала Валерии из своего гардероба. Она регулярно раздавала вышедшие из моды или надоевшие ей вещи, ну а к Лере к тому же испытывала стойкое чувство жалости, похожее на сочувствие к потерявшимся в большом городе неприкаянным домашним животным. Но ведь нельзя всех взять к себе домой! О других подробностях, упомянутых в письме, постоянно занятая, обладающая огромным кругом знакомых Кира давно позабыла. От рассуждений и воспоминаний она вернулась к написанному.

«Спустя пять лет, проведённых в Москве, город, в котором я когда-то родилась и выросла, показался мне совершенно чужим. Я в нём теряюсь, плохо ориентируюсь. Вначале пыталась гулять, бесцельно бродить по нему, но два раза, к своему стыду и страху, заблудилась. Оба раза еле-еле выбралась из каких-то незнакомых промзон – и с тех пор с прогулками было покончено. Прости, даже писать об этом скучно… Давай лучше почитаю тебе стихи. Хотя они тоже не слишком-то жизнеутверждающие:

Отстучало, отгорело и остыло

Заполошное горячее большое.

По мгновениям отсчитывало жизни,

Трафаретило все судьбы очень чётко.

Наш с тобой, увы, предсмертным оказался.

Бисер строчек – как дорожки поцелуев.

Подожди чуть-чуть. Хочу тебе признаться:

Я в агонии, но я тебя ревную.

Откровенные слетают, ты их ловишь.

Расскажи серьёзно, кто, меня сменяя,

Приготовит тебе утренний наш кофе?

Кто теперь дыханьем тёплым шелковистым

К этой нежной оболочке прикоснётся?

Будешь долго ли мгновенья счастья помнить

Глупой верности короткой иноходца?

Проходя суглинком крайнего причала,

Не побрезгуешь покой печальный гладить,

Тихо белыми ладошками вздыхая

О непрожитом, оборванном в начале?

Кем же ты на тризне скорбной назовёшься?

Может, птицею свободной? Иль вдовою?

Пожалеешь – или просто в оправданье

Скупо молвишь: «Каждому своя дорога»?

Загрустишь ли ты, случайно обнаружив

Недописанные строчки в мониторе?

По Москве-реке однажды проплывёшь ли

С кем-то новым по знакомому маршруту?

Среди запахов чужих и непривычных

Сигаретный мой почувствуешь с самбукой?

До какого отболит, скажи мне, лета?

Отволнуется, забудется, остынет?

Много ль искренних молитв прочесть захочешь?

Сколько свечек в старом храме ты поставишь?

С кем разделишь в молчаливом пониманье

Запотевшую хмельную в поминанье?

Пожелаешь ли поведать о прощанье

Да о ревности, о трусости предсмертной?

О несдержанных, нелепых, малодушных

Перед поездом к архангелу-швейцару

И о том, как прежде было очень нужно

Заполошное горячее большое?

Кошеле ты моя ненаглядная! Кошеле – ты только моя, потому что так звала тебя только я. Ни чьей, как только моей, ты больше не будешь, в этом я уверена. Только я знаю, как пахнет от прозрачного кошачьего ушка. Самое страшное, что всё это уже в прошлом, причём безвозвратно. Чёрт с ним, пусть это жутко банально и совсем не возвышенно, но для меня – это самое главное в жизни, вечное, то, что останется навсегда.

Все эти тринадцать месяцев и двадцать четыре дня у меня никого не было. Даже ни разу не возникло желания взглянуть на кого-то. Я не пуританка вовсе, тебе это прекрасно известно, но когда познаешь лучшее, на суррогат уже не тянет. Это не ложь и не лесть, это беспощадная правда жестокой, одинокой жизни».

«Кошеле…», – Кира шёпотом нараспев произнесла забытое прозвище, которое дала ей Валерия. Наутро после проведённой в одной постели, но так ничем серьёзным и не ознаменованной ночи, Лера вдруг спросила Киру, не обидится ли она, если получит ласковое прозвище, о котором никто никогда не узнает. А затем тихо и загадочно произнесла, отведя в сторону взор: «Кошеле». Слегка удивлённая и даже смущённая Кира поинтересовалась, откуда взялось это странное имя. Лера замялась и робко рассказала, что Кира, с её изяществом и повадками, лучше всего ассоциируется с кошкой. Не холёной домашней, хрустящей сухим кормом из миски, а дикой и сильной, как пантера.

Оказывается, Валерия почти до самого рассвета внимательно наблюдала за Кирой, изучала, как она выразилась, «её повадки». Кира нахмурилась. Лера почувствовала её недовольство и стала, будто оправдываясь, торопливо описывать, как Кира ведёт себя во сне: часто ворочается, слегка сгибает в коленях ноги, когда лежит на боку; по-детски подкладывает под щёку ладошки и периодически улыбается. «Глядя на тебя, я сразу поняла, что ты настоящая благородная кошка, – возбуждённо продолжала Валерия, – до сих пор не прирученная, дикая и своенравная. Мне на ум пришло назвать тебя на французский манер. Получилось это имя, оно оригинальное и… мягкое. Мне кажется, в нём твоя кошачья сущность сочетается с красотой и гламурностью».

Эти рассуждения выглядели такими наивными, что успокоили Киру. Тем более что она не собиралась поддерживать с новой знакомой близких отношений. Поэтому согласилась. Хотя Кира гордилась своим редким именем, следовало признать, что придуманное Лерой прозвище было красивым, хоть и странным, а звучало, как запоздалое эхо в пустынных горах. Кира снова произнесла: «Кошеле», – почему-то опять шёпотом – и вернулась к письму.

«У тебя такие хитрые глазищи на фото. Они кажутся мне живыми, тёплыми и маслянистыми. В какой бы точке комнаты я ни находилась, они всё время следят за мной. Убийственная дисгармония с обшарпанными стенами квартиры номер двенадцать. Сейчас я живу около вокзала, на улице Восточной, двадцать три. Знаешь, тогда, десятого ноября 2005 года, уезжая из Москвы (но только, знай, я бежала вовсе не от тебя!), я ехала в вагоне номер двенадцать, а место мне досталось двадцать третье. Вот такая магия чисел или мистика, хочешь верь, хочешь нет.

Ладно, моя милая Кошеле, наверное, мне пора заканчивать, хотя хочется ещё и ещё говорить с тобой. Мне так о многом надо тебе поведать.

Изо всех сил оттягиваю пугающий момент, когда придётся поставить точку и окончательно проститься с тобой.

Если ты всё ещё читаешь моё письмо, то, очевидно, порядком устала от этого тягомотного бреда. Не думаю, что меня хватит надолго, но до самого конца ты, единственная, будешь со мной. Прости. Прими