На короткой волне - Александра Анисимова

В бункере никого из партизан не было. Только около печки, аккуратно сложенные, лежали хлеб, крупа, жиры, сахар - примерно четырех-пятидневный запас. Я разбудила товарищей.

- Да-а-а, - невесело усмехнувшись, протянул майор. - Дела...

Мы не понимали, что произошло.

Поправляя подушку, я нащупала под ней что-то твердое. Незаметно для остальных достала большое румяное яблоко. Это Юрек, вероятно, оставил мне свой прощальный привет. Стало почти до слез обидно.

- И он ушел... Зачем же нужно было притворяться?

Этот случай как бы встряхнул нас, заставил пристально взглянуть на создавшееся положение. Что за люди здешние партизаны? Они против фашистов это, кажется, ясно. Но если они покинули нас, с кем же они?

9

День прошел в гнетущем молчании. Николай, покачав головой, принялся за приготовление пищи. Майор долго лежал в углу, дымя папиросой. Говорили мало и все о пустяках. Вечером майор надел куртку, затянул потуже ремень и, положив в кобуру заряженную обойму, подошел ко мне:

- Ну что, курносая?

Я поняла: ему страшно идти сейчас в лес, в горы, неизвестно куда. Но нужно. И никому другому он не разрешит сделать это.

- Ничего, - с вызовом ответила я.

- То-то же! - Майор засмеялся, резко повернулся и вылез из бункера.

Я настроила приемник рации на Москву. Антон лег спать. Николай и Василий о чем-то разговаривали.

Вернулся майор под утро. Я сделала вид, что сплю. Николай ждал его. Ничего не сказав, майор разделся, закрылся с головой одеялом и затих, вероятно, уснул. Николай сидел, глядя в открытое окошко бункера на голубеющее в верхушках деревьев небо, и думал.

Разведчики и партизаны часто поверяли мне свои тайны, и я хорошо знала жизнь моих товарищей.

Высокий, коренастый, обладающий недюжинной силой в молодости, Николай был заводилой среди парней. И когда ему приглянулась красавица Ольга, ее бывшие поклонники без боя отступили. Вскоре он заявил отцу и матери, что женится на Ольге. Родители всячески пытались отговорить его от женитьбы на бесприданнице, но Николай, стукнув кулаком по столу, сказал:

- Женюсь на Ольге! И только на ней! Возражать будете - в примаки уйду...

А куда было идти в примаки, когда у Ольги в домишке хоть шаром покати...

Через год после свадьбы Ольга родила дочь, через два года - вторую.

- Понимаешь, одни девчонки! Ну что с ней сделаешь?! - говорил он, а в голосе чувствовалась горячая любовь и к девчонкам, и к Ольге...

Серые тяжелые тучи скрывали предрассветную синеву. Как из частого ситечка, начал сеять дождь. Николай прикрыл вход в бункер, постоял в нерешительности, повел плечами, как бы отгоняя воспоминания, снял с вешалки пальто и, забравшись в дальний угол, захрапел.

Дождь лил два дня не переставая. В бункере было непривычно пусто, тихо и сыро. Мы оказались, как сказал майор, при "пиковом интересе". Действительно, положение было до такой степени сложным, что даже видавший виды майор не знал, с чего начинать. Без местного населения, без тесной связи с ним мы не можем действовать. Значит, нужно снова здесь, в Бренне, искать людей, добывать сведения. А кому теперь из местных жителей можно поверить, на кого надеяться?

С чего начинать? Этот вопрос в равной степени обдумывал каждый из нас.

Майор, насвистывая, рассматривал карту Польши и Чехословакии, оставленную партизанами. Николай рассказывал смешные истории, чтобы хоть немного развеселить нас.

- В нашем селе у одной женщины было шестнадцать человек детей. Хатенка небольшая, тесно. Вот она вечером принесет две охапки сена, разбросает его по полу, и повалятся ребятишки спать. Мать говорит старшей дочери: "Ну-ка, посчитай, все ли дома". Дочь считает по парам ног: "Одна, вторая, третья..." Досчитает до пятнадцати, про себя забудет и кричит: "Мамка, у нас двух ног не хватает!.."

Мы смеялись.

- Тише, тише, - приглушенным голосом остановил нас майор.

Было слышно, как кто-то шел по земле, по потолку бункера. С хрустом ломались сухие веточки. Мы все встали, отошли в угол, приготовили оружие. Прошло несколько секунд томительного ожидания, и сверху спрыгнули Людвик и Зайонц. Они были членами другой партизанской группы и не однажды приходили к нам раньше.

- А мы узнали, что у вас тут немножко некрасиво получилось, - сказал Людвик, - и решили пригласить к себе. Пойдемте к нам, пан майор. У нас хорошие ребята.

Майор ответил за всех согласием. Но не было уже того оживления, той радости, которую мы испытали при первой встрече с партизанами. Появились настороженность, какое-то внутреннее напряжение.

В ту же ночь мы перебрались в другой бункер. Здесь нас встретили приветливо, но потребовалось еще много времени, прежде чем сдержанность сменилась расположением, а недоверие откровенностью.

В этой группе в основном были молодые партизаны. Из центральных областей Польши до них доходили слухи о героической борьбе партизан, о трагическом подавлении восстания в Варшавском гетто, о славном боевом пути Войска Польского. Им тоже хотелось действовать, со всей горячностью молодости хотелось бороться, бить проклятых швабов и гнать их со своей земли. Поэтому не удивительно, что партизаны попросили майора быть их командиром, чувствуя и уважая в нем боевой опыт, знания и авторитет офицера Красной Армии. Но действия майора были ограничены приказом командования, пославшего нас на выполнение боевого задания, и согласие майора на руководство группой, а в дальнейшем - отрядом, стоило ему больших, напряженных раздумий.

Днем партизаны отдыхали, а вечером уходили на выпады в село и на встречи со связными. Меня оставляли на всю ночь одну. Вход в бункер сверху закрывали крышкой, заваливали хворостом. В темные ночи в горах метался ветер, шумели наверху деревья, скрипели сухие стволы. Положив револьвер на постель, я готовила еду, подметала земляной пол. Потом забиралась в свой уголок, включала рацию и слушала Москву. Далеко-далеко, как в сказке, за дремучими лесами, за высокими горами лежала родная страна.

Вспоминалась Москва, тихая Селезневка, с душистыми липовыми аллеями, где прошли мое детство и очень короткая юность...

Неожиданный случай вновь взволновал нас.

Как-то рано утром, когда все еще спали, я поднялась наверх. Но только подошла к дереву, возле которого мы всегда умывались, как услышала рядом шорох. Я так и замерла на месте. Раздвигая кусты, ко мне подходил человек, удивленный не меньше меня. Он что-то спросил, но я не разобрала даже, на каком языке он говорит. Догадавшись, что я не понимаю его, он произнес, тыча себя в грудь:

- Итальяно... Итальяно...

А я, не слушая, смотрела не отрываясь на потрепанную, простреленную русскую шинель.

- Откуда? - спросила я, указывая на шинель.