Кони в океане - Дмитрий Урнов

— Простите, — раздалось у меня над ухом, — поскольку этот, на рогаче,[18] с нашего круга съехал, придется вам в честь Григория Григорьевича надгробное слово сказать. Так, осветите коротенько.

— Да, да, — добавил с другого бока, с бровки, старик Кольцов, — у него хоть ни рук, ни головы нет, но язык привешен.

Говорить в таких случаях надо про Сократа. Когда наступил смертный час Сократа и ученики начали печалиться, философ сказал им: «Зачем вы убиваетесь обо мне? Подумайте, что за прекрасное общество ждет меня там, в ином мире». Действительно, все великие, начиная с Гомера, давно уже ждали мудреца. «Вы бы лучше, — продолжал Сократ, — беспокоились о себе. Посмотрите, с кем вам придется жить!»

— …И принимают они сейчас там с общего старта. Ограничений по породам нет. Принцип один — элита. Катомский-старший выезжает из паддока. Капитан Советской Армии Борис Лилов вызывается на манеж.[19] И с помертвевшим от страха лицом, но, как живой, подает на старт Григорий Григорьевич Башилов.

С кладбища поехали к Башиловым. Комнатка у стариков была маленькая: многие годы Григорий Григорьевич был депутатом райсовета и не считал возможным себе жилищные условия улучшать. Поэтому входили мы порциями и не задерживались за столом долее двадцати минут, уступая место следующей группе. Входили по конюшням. На столе стояло слегка подкрашенное «Наружное» — для втираний лошадям. Среди гостей были вдовы прежде знаменитых наездников. Они в основном разбирали между собой сны. Им снились прежние призы.

— Вчера Дерби двенадцатого года видела, — сообщила вдова Константинова. — Кейтон на Фаталисте взял. Мой вторым, как и тогда… Я его спрашиваю: «Что ж ты, опять проиграл?» — «Ничего, — отвечает, а сам смеется, — я его вторым гитом объеду!»

Пришла наша очередь подыматься из-за стола, мы поблагодарили старушку Башилову, и вышли, смешавшись с людьми, ожидавшими у дверей.

Прямо против ипподрома была почта, я пошел и отправил телеграмму: «Джони зпт Гриша скончался тчк». А спустя некоторое время, когда я уже приступил к своим непосредственным обязанностям и готовил обзор прессы, вдруг в одной из крупнейших американских газет увидел заголовок:

GRIGORY GRIGORIEVICH BASHILOV

Дальше говорилось:

«Недавно в Москве в возрасте 78 лет скончался Григорий Григорьевич Башилов, представитель наездничьей династии, составляющей некогда главную конкуренцию семье американских наездников Кейтонов, которые были родоначальниками русско-американской конеторговли. Для интересующихся этим делом можем сообщить, что благодаря их соперничеству беговое дело достигло современного уровня. Сочетание взаимоинтересных породных линий Гей-Бингена и Петра Великого[20] было также делом рук этих двух семей».

Газету я показал Валентину Михайловичу, думая несколько смягчить его суровость.

— Какое легкомыслие! — воскликнул эксперт. — Они спутали Гей-Бингена с Гей-Беконом. Что им Гей-Бинген, что Гей-Бекон! Что им те усилия, которые приложены были ради того, чтобы сложились эти линии.

МОГИЛА ГОДОЛЬФИНА

Крутая холка, ясный, полный глаз,Сухие ноги, круглые копыта,Густые щетки, кожа, как атлас,А ноздри ветру широко открыты.Грудь широка, а голова мала, —Таким его природа создала.

Могила Годольфина

Неподалеку от Кембриджа, на холме, спит вечным сном Годольфин Арабиан, родоначальник чистокровной скаковой породы.

В Кембридже есть что посмотреть, где преклонить колени. Здесь учился Ньютон, там преподавал Дарвин, вот лаборатория Резерфорда… «А там, — указывают, — могила Годольфина».

Но указывают взмахом руки, за город куда-то. А в Англии общество — классовое, классы — те же барьеры, их и на чистопородном коне не перескочишь.

— Знаете, — говорят, заметив, что я все посматриваю туда, на холмы, — либо лошадьми торговать, либо изучать литературу!

Действительно, было дело, торговал я в Англии нашими лошадьми, хотя и сейчас программа перегружена, но сердце не камень или, как говорят на конюшне, порода сказывается — тянет туда, где спит вечным сном великий конь, совершивший в скаковом мире примерно то же самое, что в мире науки сделал Ньютон.

Кстати, они — современники. Имя Годольфин Арабиан означает Годольфинов Араб, то есть конь принадлежал Годольфину. Ньютон был хорошо знаком с лордом Годольфином-старшим, отцом хозяина знаменитой лошади. В то время Ньютон заведовал кафедрой в Кембридже, а по соседству, в Ньюмаркете, на холмах Гог-Магог, Годольфин-младший основал в своем имении конный завод. Так что из Кембриджа до могилы легендарного скакуна рукой подать, но — попробуй! Сам Чарльз Сноу сделал мне выговор за попытку сочетать литературоведение с коневодством. Придет время, пора будет мемуары писать, так и скажу: «Лорд Сноу отсоветовал».

Одним словом, колесо истории пошло обратным ходом. Если когда-то тренер говорил: «Плюнь ты на этих писателей и давай лошадей поить!» — то известный писатель в отношении лошадей предостерег: «Вас могут понять неправильно».

— Кони и книги — разве это не в традициях английского спортсменства, сэр Чарльз?

Сноу пояснил:

— Помимо традиций спортсменства, у нас имеются еще и традиции снобизма.

О том, что вопрос этот о снобизме и скачках стоит очень остро, я мог сделать вывод также из беседы с другим известным английским писателем.

— Что?! — и Пристли сверкнул глазами.

Гром и молния вызваны были вопросом, как он смотрит на лошадей. Еще древние знали: ключ вдохновения бьет там, где конь ударит копытом. Первый законодатель английской поэзии Филип Сидней, чьи взгляды воздействовали и на Шекспира, начинал свою поэтическую программу с конюшни. Гете говорит, что поэтические силы проснулись в нем после того, как он упал с лошади. У Толстого сказано: «Как меня стукнула об землю лошадь и сломала руку, когда я после дурмана очнулся, я сказал себе, что я — литератор». Правда, Фолкнер упал с лошади и не только перестал быть писателем, он — погиб, но трагическое исключение лишь подтверждает правило. Фолкнер до старости лет рисковал садиться на дурноезжий молодняк, а тут действительно важна выездка. Законы поэтического мастерства Сидней выводил из бесед с берейтором, профессиональным объездчиком. Так что, казалось, естественно с писателем, к тому же писателем сугубо английским, завести разговор о лошадях.

Пристли стал, однако, сумрачен:

— Почему вас интересуют эти лошади?

— Видите ли… я… я когда-то ездил верхом.

— А я всю жизнь хожу пешком! — отрезал Пристли.

Странно, в книге его воспоминаний есть фотография — автор верхом на муле. Конечно, оседлавший мула не совсем лошадник, но согласитесь, его также нельзя считать вполне пешеходом. Все же вопрос о лошадях занимал Пристли глубже, чем могло показаться. С точки зрения пешехода, он проделал разрез или, лучше сказать, разнос английского общества, обрушившись на тех, кто пытается как-нибудь возвыситься — в седле, в министерских креслах, в глазах публики: страсть к лошадям Пристли рассматривал как предрассудок, всадник — символ сословной спеси.

— Повторяю вам, я пешеход! — гремел Пристли. — И скоро мы вас, конников, вышибем из седла!

Декларацию пешехода он подкрепил энергичным жестом, напоминавшим, впрочем, кавалерийский взмах шашкой.

«Пора уточнить соотношение факта и вымысла в литературе» — с таким тезисом прибыл я в Кембридж. А в Кембридже на этот счет были разработки фундаментальные. В труде «Великие писатели» знаменитый доктор Л. раскрыл, что такое серьезное литературное мастерство. В «Основах критического анализа» прославленный профессор Р. развил идею о том, что всякий постигает книгу в меру своих сил: один смотрит Шекспира как кровавый боевик, другой как трагедию мысли.

Доктор Л. и профессор Р. были тоже выдающимися реформаторами. Упоминая любого из них, тут же говорили: «Неужели он еще жив?» И при этом не хотели сказать ничего плохого. Напротив, эти два кембриджских светила уже так давно оказались приобщены к сонму классиков, настолько стало принято говорить: «Еще Сократ указал, а профессор Р. разработал»… или «В один голос с Аристотелем доктор Л. утверждает…», что странно было думать, как люди, стоящие на короткой ноге с вековыми авторитетами, могут попирать грешную землю наряду с нами.

— Видите ли, — предупредили меня, однако, — доктор Л. действительно плох, а профессор Р. очень стар, так что следует выбрать удачный момент…

Ситуация осложнялась еще и тем, что, усердный читатель труда «Великие писатели» и «Основ критического анализа», я в них… изверился. Конечно, есть законы мастерства. Но в чем они? В подборе удачных слов? Как же объяснить тогда, что живут и Гамлет, и Робинзон, и Гулливер, столетия живут, хотя большинство узнает о них из книг, написанных совсем другими словами, не теми, какими написали их Шекспир, Дефо, Свифт: ведь чаще всего читаем мы переделки. Когда-то в России самой популярной шекспировской строкой считалось «Страшно! За человека страшно мне». Театр замирал, как только произносил это Павел Мочалов. Но ведь строку переводчик вставил от себя.