Верещагин - Аркадий КУДРЯ

Верещагину довелось познакомиться в городе с бухарским послом, прибывшим со свитой для переговоров с русскими чиновниками. Но пославший их с высокой миссией эмир был так скуп, что, по словам Верещагина, вся делегация во главе с послом умерла бы от голода из-за недостатка средств, если бы русское правительство из сострадания не взяло «дипломатов» на свой кошт, выплачивая послу по восемь рублей в день.

В отчете о путешествии, опубликованном в «Санкт-Петербургских ведомостях», Верещагин писал о явном нерасположении некоторых чиновников этого края к путникам, направлявшимся в Ташкент: им под разными предлогами отказывались давать лошадей на почтовых станциях. «Источник этой неприязни, — пояснял он, — неудовольствие на отделение области от общего управления Оренбургским краем и на учреждение совершенно независимого от нее управления» [57] . Возникали проблемы и с получением места в почтовом экипаже. И потому перед выездом из Оренбурга Верещагин приобрел собственное транспортное средство — легкий тарантас, какие использовали местные жители для поездок по городу и его окрестностям. «Вероятно, я первый, — предположил художник, — дерзнул отправиться в этом легком экипаже за две тысячи верст» [58] .

Экипаж — хотя и малогабаритный, куда много вещей не уложишь, — у него был; получать же лошадей на станциях теперь помогал приобретенный по совету опытных людей небольшой револьвер. В случае отказа художник с многозначительным видом опускал руку в карман, где лежало оружие, и лошади как по волшебству сразу находились. Однако иногда возникали проблемы иного рода: после недавнего образования нового генерал-губернаторства в Ташкент по делам службы стремились поскорее попасть назначенные туда военные и чиновники. На одной из станций, по словам Верещагина, из-за скопления путешественников и недостатка лошадей ему грозила перспектива просидеть в ожидании своей очереди 20, а то и 30 часов. И тогда, признаётся он, пришлось подкупить «честных киргизских ямщиков, предложив им значительную награду; это убедило их отправить меня раньше очереди». Для бегства со станции был избран такой момент, когда трудно было ему помешать. «Этот предательский замысел, — повествовал Верещагин в опубликованном три года спустя в журнале „Всемирный путешественник“ большом очерке о том, как он добирался до Ташкента, — был приведен в исполнение с первыми лучами солнца. Я уехал в тарантасе прежде, нежели мои сотоварищи по несчастью успели воспротивиться этому незаконному поступку. Совесть моя молчала… Да, наконец, — рассуждал я, — путешественники, оставшиеся на станции, все люди солидные, у них нет ни желания, ни храбрости пуститься вперед с лихорадочной торопливостью и безумной неосмотрительностью артистов, которые способны отыскивать типы, краски и световые эффекты даже в степях и оазисах центральной Азии» [59] . Одним словом, автор был уверен, что «артисты» — люди особенные, отличавшиеся от обычных смертных, — имеют право и на свой кодекс поведения.

После трудного путешествия, занявшего без малого три месяца, Верещагин достиг утопавшего в садах Ташкента. Он устроился в единственной гостинице, расположенной в центре города. Процедура представления местным начальникам свела художника с генералом Александром Константиновичем Гейнсом, начальником канцелярии Кауфмана. Гейнс, будучи еще полковником Генерального штаба, входил в состав высокой комиссии, которой поручалось детальное исследование новых среднеазиатских владений России с целью выработки законов по их управлению. Два года без отдыха он вместе с другими членами комиссии колесил по степям и селениям, где проживали «туземцы», изучал нравы, историю, религиозные верования этих народов, вел подробный дневник, куда заносил всё ценное из увиденного и услышанного. Плодом деятельности комиссии, душой которой, по общему мнению, был Александр Константинович, стали проект Положения об управлении в Семиреченской и Сырдарьинской областях и рекомендация о скорейшем выделении Туркестанского края в отдельное генерал-губернаторство с включением в его состав двух упомянутых областей.

Большой знаток быта местных народов, А. К. Гейнс являлся именно тем человеком, кто мог дать ответ на многие интересовавшие Верещагина вопросы. Знакомство с энергичным 33-летним генералом, который, видимо, стал непосредственным начальником прибывшего на службу в Ташкент художника, скоро перешагнуло официальные рамки и перешло в дружеские отношения.

Один из современников вспоминал, что в то время, в период организационных работ в Ташкенте, квартира Гейнса с утра до вечера была запружена массой «туземцев» — как жителей самого Ташкента, так и прибывших из дальних областей. Наблюдая их у Гейнса, Верещагин всё же предпочитает знакомиться с местными жителями в естественной среде. Он посещает базары с их разноголосицей, деловой сутолокой, калейдоскопом ярких одежд и лиц и записывает: «В торговом отношении Ташкент не имеет соперников… В нем сходятся главные торговые дороги Центральной Азии, и тут же проходят караваны, идущие из Бухары и Коканда в Россию и обратно». Он не чурается заходить туда, где бывают лишь немногие европейцы: в убежища нищенствующих дервишей, называемые калентарханами. Там молятся и спят, пьют чай, курят опиум, а нередко и едят слепленные из него шарики или плитки. Бродя по городу и беседуя с местными жителями и знатоками истории этого края, подобными А. К. Гейнсу, Верещагин узнаёт, что еще недавно, до прихода сюда русских, в Ташкенте и других городах можно было видеть караван-сараи невольников, где шла торговля людьми (они сохранились и в Хиве, и в Бухаре, и в Коканде — соседних с Туркестаном территориях, где еще господствовали вполне варварские порядки). Что-то уже изменилось и в статусе женщин, хотя в провинции они еще находились, по существу, на положении невольниц, которых покупали, как необходимую для жизни вещь. Но ветер перемен дул всё сильнее.

«Чтобы убедиться в этом, — писал Верещагин, — прислушайтесь к осторожным, но весьма горьким жалобам старого аксакала, хозяина моего дома.

— Последние дни приближаются, — говорит он мне, с отчаянием размахивая руками.

— А! Почему же?

— И вы еще спрашиваете? Да разве вы не видите, что мы уже не господа своим женам? Как только женщину бьют, она сейчас же угрожает уйти к русским» [60] .

В ту зиму 1867/68 года, которую Верещагин провел в Ташкенте, в городе можно было встретить интересных людей. Одним из них был уже известный путешественник, исследователь Туркестана Николай Алексеевич Северцов, ставший первым европейцем, одолевшим горы Центрального Тянь-Шаня. Он жутко мерз в «небесных горах», но всё же прошел их и теперь отдыхал в Ташкенте после тяжелейшей экспедиции и приводил в порядок свои коллекции. В этой поездке Северцов открыл новый вид птичек, которых назвал «расписными синичками», но еще более гордился добытым им экземпляром снежного грифа — «крылатого чудища Тянь-Шаня», с размахом крыльев почти в три метра. Рассказы одержимого страстью к исследованиям человека произвели на художника огромное впечатление. Чего стоило одно воспоминание Северцова о десятилетней давности походе в верховья Сырдарьи, во время которого его отряд был атакован кокандцами, а сам он, тяжело раненный, был взят в плен с целью получения выкупа. Увлеченно слушая Северцова, молодой художник укреплялся в мысли, что в любой, самой отчаянной ситуации главное — не унывать, верить в себя. Тогда он не мог предвидеть, что подобная крепость духа понадобится довольно скоро и ему самому, но внутренне уже готовился к грядущим испытаниям.