Парадоксы гениев - Михаил Семенович Казиник

…Меня привезли в Кишинев из Киева на автомобиле глубокой ночью и поселили в старинном двухэтажном особняке в историческом центре города. Когда я проснулся утром и выглянул в окно, то испытал невероятно блаженное чувство. Старый одесско-кишиневский дворик, здесь вполне могли сидеть когда-то Пушкин и Пестель. И солнце, солнце, океан солнца!

Сразу вспомнился чудный самойловский стих «Пестель, поэт и Анна». Помните это, самойловско-пушкинско-кишиневское?

Там Анна пела с самого утра

И что-то шила или вышивала.

И песня, долетая со двора,

Ему невольно сердце волновала.

Затем — размышления Пестеля о Пушкине, несколькими мастерскими набросками:

А Пестель думал: «Ах, как он рассеян!

Как на иголках! Мог бы хоть присесть!

Но, впрочем, что-то есть в нем, что-то есть.

И молод. И не станет фарисеем».

Он думал: «И, конечно, расцветет

Его талант, при должном направленье,

Когда себе Россия обретет

Свободу и достойное правленье».

Эти строки проявились во мне, пока я смотрел в окно.

И точно как в стихе:

День наполнялся нежной синевой,

Как ведра из бездонного колодца.

И голос был высок: вот-вот сорвется.

А Пушкин думал: «Анна! Боже мой!»

Иногда мне казалось, что разговор происходит здесь и сейчас, ибо за последние 200 лет изменилось не очень много:

Шел разговор о равенстве сословий.

— Как всех равнять? Народы так бедны, —

Заметил Пушкин, — что и в наши дни

Для равенства достойных нет условий.

И потому дворянства назначенье —

Хранить народа честь и просвещенье.

— О да, — ответил Пестель, — если трон

Находится в стране в руках деспота,

Тогда дворянства первая забота

Сменить основы власти и закон.

И мне показалось, что я слышу это пение, эти запахи:

…За окном

Не умолкая распевала Анна.

И пахнул двор соседа-молдавана

Бараньей шкурой, хлевом и вином.

Я словно слышал голоса спорящих о сегодняшнем, наболевшем:

— Но, не борясь, мы потакаем злу, —

Заметил Пестель, — бережем тиранство.

— Ах, русское тиранство — дилетантство,

Я бы учил тиранов ремеслу, —

ответил Пушкин.

И вот кульминация:

Заговорили о любви. — Она, —

Заметил Пушкин, — с вашей точки зренья

Полезна лишь для граждан умноженья

И, значит, тоже в рамки введена. —

Тут Пестель улыбнулся. — Я душой

Матерьялист, но протестует разум.

Какая чудная мысль Пестеля!!! Я выскочил из дома и увидел, что

…Деревья, как зеленые кувшины,

Хранили утра хлад и синеву.

Пушкину безумно понравилась фраза Пестеля о любви. Он записал ее в дневник. А у меня появилось чувство предельной причастности к их разговору.

В соседний двор вползла каруца цугом,

Залаял пес. (Так и было, клянусь, залаял!)

На воздухе упругом

Качались ветки, полные листвой.…

И жизнь была желанна.

Он вновь услышал — распевает Анна.

И задохнулся: «Анна! Боже мой!»

Теперь-то я точно знал, о чем буду говорить в Большом зале Филармонии Кишинева.

…Полный зал, стоят в проходах.

Я сажусь за рояль и говорю о том, что среди всех композиторов у нас на планете есть два особых: Бах, чья музыка направлена сверху вниз, ибо она ниспадает на нас, как звездный дождь, как молнии.

И Моцарт, чья музыка рождается, как корневая система, и направлена снизу вверх.

И где-то над нами музыка Баха и музыка Моцарта встречаются и образуют защиту от гнева Творца.

Ибо в музыке Баха и Моцарта мы объединяемся на нашей Планете, мы едины, мы представлены как единая цивилизация.

Играю попеременно фрагменты из Баха (сверху вниз) и из Моцарта (снизу вверх).

Чувствую дыхание огромного зала…

Вскакиваю и неожиданно спрашиваю: «Скажите, друзья мои, кем вы сейчас себя чувствуете: молдаванами, русскими, румынами?»

А когда я стал попеременно играть фрагменты молдовеняски и финала Пятого скрипичного концерта Моцарта, наступил момент истины.

Весь вечер на сцене я просто наслаждался. Это была абсолютно МОЯ публика — музыкальная, нежная, поэтичная, творческая.

Интермедия

Дорогие читатели! Если вы переварили предыдущую главу, то я смело могу продолжить парадоксально-провокационное мышление. Как и в прежней главе, предупреждаю, что я ни в коей степени не глаголю истины в последней инстанции. Я просто пытаюсь ответить на вопрос, почему Николай I августейшим распоряжением не только не запретил комедию Гоголя «Ревизор», но и потребовал ее скорейшей постановки в крупнейших театрах Петербурга и Москвы. И даже подарил Гоголю перстень с бриллиантом. И пришел на премьеру, и привел всю свою семью. И приказал чиновникам в массовом порядке обязательно посетить «Ревизора». Я много раз читал комедию и находил в ней разные подтексты. А уровней в пьесе, как и в других величайших произведениях гениев, масса. Возьмем только одного, самого незначительного героя — уездного лекаря. Настолько незначительного, что Гоголь не дал ему в пьесе ни одного слова. Только звук. Но какой!!! И с каким смыслом! Помните? Он произносит звук, отчасти похожий на букву «и» и несколько на «е». Само имя, отчество и фамилия шефа уездной медицины, не знающего ни слова по-русски, основание для крохотной диссертации. Помните? ХРИСТИАН ИВАНОВИЧ ГИБНЕР!!! Тот самый, у которого пациенты «выздоравливают как мухи». Когда я учился произносить звук, которым Гибнер реагирует на все, что происходит вокруг него в городе, я понял смысл шутки Гоголя. Вы этот звук не раз слышали от людей, которые не хотят произносить все предложение-реакцию на многие события в жизни и ограничиваются этим звуком.

Ничего ужаснее о том, что творится в николаевской России на примере одного города, написать нельзя. Но вот что странно…

За свою книгу «Путешествие из Петербурга в Москву» Александр Николаевич Радищев был приговорен во времена Екатерины Великой к смертной казни. Правда, казнь заменили ссылкой. А ведь был крупным чиновником! Павел I вернул Радищева из Сибири, а при Александре ему поручили участвовать в крупных государственных проектах (!!!). Вообще, много мистики в истории России! Екатерина Великая — корреспондент Вольтера — возжелала казнить («бунтовщик, похуже Пугачева»), а солдафон Павел освободил бунтовщика. Александр I же привлек его к