Деньги - Александр Михайлович Бруссуев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Тынис откинулся на спинку венского стула и уже с интересом посмотрел на своего собеседника. А ведь действительно интересно узнать, под кем мы ходим? Может, потом и жить станет легче, вновь обретется некий покой, все разрешится?
Тут же другая мысль пришла к нему в голову.
- А если это Бокий?
Тойво тоже подумал: «А если это Бокий»?
Они выпили еще по одной и посмотрели в окно: на улице тепло и радостно, на улице полное пробуждение от зимы и холода.
- Если бы это был он, тогда зачем он продолжает свои изыскания, устраивает спецотдел и шифруется в нем? - наконец, заговорил Антикайнен, и по мере его речи в нем крепла уверенность. - Нет, не думаю. Мир-то у нас марксистско-ленинский, материальный, а это должен быть покоритель душ человеческих, да такой, чтобы его и не видно было, и не слышно. Это не Бокий, это даже не Вова Ленин или товарищ Иосиф Виссарионович. Это кто-то другой.
- А почему «кто-то другой»? - спросил Тынис, пытаясь продолжить мысль своего собеседника. - Может, это «кто-то другие». Если что-то пробралось в наш мир, то это, как вирус — колония, обладающая коллективным разумом. Сделал один — знают другие.
- Логично, - согласился Тойво. - Но вовсе не так уж необходимо быть множеством — достаточно быть всего лишь верхушкой — избранными, так сказать.
Эстонец кивнул в согласии. Ну да, если материальность служит всего лишь средством достижения цели, тогда это что-то нематериальное, но в то же самое время неразрывно связанное с самим человеческим обществом, то есть, с государством. Если раньше этого могло не быть, то сейчас происходит подмена, причем, достаточно массовая. И подмена эта — не одномоментная, а рассчитанная на поколения людей.
- Черт побери, да это же.., - сказал Тынис и интуитивно перекрестился на «красный угол», то есть, конечно, на то место, где ему полагается быть.
- Черт возьми, так это же.., - в унисон с ним проговорил Тойво и тоже перекрестился.
От весны повеяло могильным холодом, который можно было растопить только водкой и приличествующей ей закуской. Водка кончилась, закуска съелась, и больше ни пить, ни есть не хотелось. Хотелось разойтись и заплакать в одиночестве, чтобы никто не видел.
Can't find the reasons for your actions
Or I don't much like the reasoning you use
Somehow your motives are impure
Or somehow I can't find the cure
Can't find no antidote for blues[6]
- Когда? - спросил Тынис перед тем, как Тойво поднялся уходить.
- Думаю, на Юханнус (День Ивана Купалы), - ответил тот. - Выдвинемся заранее, так что будь готов.
- Всегда готов, - мрачно отреагировал эстонец и тоже поднялся со своего места, оставив официанту деньги за гостеприимство.
Как ни странно, настроение сделалось лучше. Антикайнен пешком отправился в казармы, в то время, как старший научный сотрудник забрался к извозчику и отбыл в неизвестном направлении.
Питер, как и Хельсинки, оба имеют очень странную особенность. Все в камне, монументальные и серые большую часть времени в году, эти города делаются, вдруг, удивительно яркими и радостными, едва проклюнутся свежие листочки на каком-нибудь жалком деревце, освещенные теплыми лучами весеннего солнышка. Жить-то хорошо! А хорошо жить — еще лучше!
Тойво подумал: отчего бы это так, ведь и в Хельсинки, и в Питере миллион народу, у каждого свои заботы, каждый устал от бытия, каждый не может найти ответ на сокровенный вопрос? И вопрос этот вовсе не клонится в философию, что первично, что вторично, для чего мы на свет родились? Вопрос: что будет дальше — не может не страшить. А люди все равно радуются, может быть, один единственный раз в году. Весной, когда солнце, когда свежая зелень, когда понимаешь, что живешь.
Вот в этом-то и все дело, в этом-то и вся соль, в этом-то и собака порылась.
Отдельная радость отдельного человека просто напросто аккумулируется в атмосфере, насыщая пространство вокруг этой самой радостью. Радость может быть коллективным чувством, в то время, как горе — всегда индивидуально. Радость можно разделить, горе же можно только принять.
Антикайнен хотел сказать, не обращаясь ни к кому: «Черт побери! Господь нас создал для счастья — и доказательством этому может служить один-единственный день в городе Петрограде, или в городе Хельсинки.»
Конечно, не каждому дано чувство радости за близкого человека, все это может запросто заглушить другое чувство — зависти. Но радоваться природе — это святое! За это нужно выпить.
Тойво огляделся по сторонам, но не нашел подходящей рюмочной — все были какими-то мутными, не такими, в которой они только что сидели с эстонцем. Он махнул рукой и пошел к казармам.
9. Панисельга.
Как и во время памятной поездки в город Буй, Тойво и Тынис, условившись по телефону, встретились на бывшем Путиловском, ныне — Октябрьском вокзале. Вяхя с ними не встретился — он прятался за колоннами и только временами выглядывал, чтобы не отстать от экспедиции.
Он был неимоверно доволен своей ролью: курсант интернациональной школы красных командиров и тайный сотрудник. Если бы Антикайнен обозвал его «сексотом», он бы, наверно, обиделся, но до такого лестного титула в Стране Советов пока еще никто не додумался.
Вяхю принял лично начальник училища Инно и после непродолжительной беседы зачислил его в список курсантов на следующий год. Инно, хмурый, как обычно, отнесся к протеже Антикайнена очень доброжелательно. Молодой Тойво был немногословный, высокий и крепкий, готовый, как тогда водилось, «жертвовать собой за дело революции». Эстонцу по национальности, хоть и выросшему в Кронштадте, начальнику училища нравились молчаливые люди. Ему казалось, что на таких всегда можно положиться.
Так и было, конечно, вплоть до одиозных лет конца тридцатых, когда молчание из золота сделалось приговором. Молчишь — значит, замышляешь. Февральским утром 1938 года во дворе тюрьмы при УНКВД по Московской области его застрелили по приговору суда по рекомендации Сталина, Молотова, Ворошилова и Кагановича. Хотели стрельнуть в затылок при, якобы, переходе по коридору в другую камеру, но Инно повернулся к своим
