Дорога. Губка - Мари-Луиза Омон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
После Лонжюмо мы въезжаем в пустынную зону; таков переход от старого городка, где слышится еще отзвук галопа почтовых лошадей, к абстрактному пейзажу кольцевой. Автобус катит между двух песчаных холмов, укрепленных бетонными плитами, формой напоминающими Андреевский крест с уже осыпавшимися краями. Эти песчаные насыпи тянутся далеко, особенно с правой стороны, где начинается дорога, промышленного, очевидно, назначения, уходящая вверх и теряющаяся в небе. Она совсем разбита, будто по ней прошли когорты, но я никого там ни разу не видела. При выезде из этой пустыни с левой стороны возникает дом, похожий на «дом на углу», но он намного меньше и весь белый, а за ним идут шале, бунгало, маленькие фермы. Поселок приветливый на вид, но какой-то ненастоящий, его постройки — памятники деятельности фирмы по продаже сборных домов.
Я испытываю необъяснимую нежность к муляжам, к бутылкам, на которых написано «Виски» или «Туалетная вода» и в которых ничего нет, к игрушечным бакалейным товарам, где под уменьшенными этикетками скрываются деревянные брусочки. Мне нравятся и нежилые дома, где из кранов не прольется и капля воды, дома, которым знакомо только уважительное отношение человека, его завистливые взгляды, ласковые прикосновения рук, его жажда обладания, дома, ночью погружающиеся в небытие. Награжденные сомнительным званием «памятника», они прекрасно вводят вас в мир автострады с ее неприступными берегами, с ее четкими линиями шахматной доски.
Приближение более сурового мира становится таким ощутимым для всех, что многие, хотя большая часть дороги уже позади, только сейчас достают свое вязанье или книжку. Это минуты самого большого затишья. Каждый чувствует, что ему, собственно, извне ждать нечего, главное, никакой помощи; каждый пассажир хочет чувствовать себя заодно со всеми и в то же время снова уйти в себя.
Вчера, казалось, тревога эта куда-то испарилась, мы перенеслись из одного мира в другой, так и не заметив этого, никому не хотелось читать или вязать, даже когда мы проезжали гигантские пустыри, отделявшие нас от аэродрома Орли, от которых так и веет одиночеством. Обычно с особой страстью этим занятиям предаются именно во время заторов, когда тревога пассажиров достигает предела. Август небогат читательницами и вязальщицами; едем мы без помех, на хорошей крейсерской скорости, не гоним и не тащимся еле-еле. Эта равномерная стремительность вселяет в нас уверенность, что доедем мы благополучно; мы меньше тоскуем по открытым домам, приветливым палисадникам со звонком у каждой калитки, по оживленной атмосфере кафе, где, кажется, всегда можно сделать остановку, чтобы перевести дух, набраться смелости, а может, и жизненных сил. Обычно-то пробки, конечно, раздражают меня, и даже не тем, что из-за них опаздываешь, а тем, что они чреваты какой-то непредвиденностью, неожиданностью. В особенности если мы в среднем ряду и нас обходят то слева, то справа; я тогда испытываю чувство, похожее на отчаяние, и меня просто бесит шутливое настроение приятельниц Клода, которые поздравляют его с тем, что он выбрал «удачный» путь: «Вот это водитель, так водитель!» — вскрикивают они, если мы продвигаемся чуть-чуть быстрее других, а когда у нас пальма первенства за неподвижность, поддразнивают его.
Вчера было 16 сентября, и мы в первый раз за сезон попали в большую пробку. В кои-то веки я с невероятным спокойствием наблюдала, как затор все увеличивается, меня это даже развлекало. До перекрестка перед кольцевой мы продвигались легко, всё вроде предвещало спокойную дорогу. Труп большой темно-серой кошки, валявшийся вот уже неделю на обочине, убрали. Мы встретили автобус, который шел по нашему маршруту в обратном направлении, и шофер, высунувшись из окошка по самые плечи, чтобы его лучше было слышно, прокричал нам: «Восток!» — подсказывая, где легче проехать. Счастливый смех прокатился по автобусу, словно благословения польки принесли свои плоды и перед въездом в пустыню мы нашли компас. У перекрестка Со-ле-Шартрё мы оказались в целом море машин, но опять это страшное зрелище только доставило мне удовольствие. В правом ряду, на самом верху довольно шаткого основания торчал небольшой домик — сборная деревянная конструкция, — он напомнил мне о моих детских мечтаниях той поры, когда я не доросла еще до чтения «Трех мушкетеров» и воображала себя в перкалевом платьице на пикнике. За домиком целый караван новеньких автоприцепов ждал покупателей, обещая им путешествия в своем доме, домашнюю жизнь на колесах, полную приключений, и пейзажи, которые не привлекают взоров путешественника, предлагая жилище, где все сосредоточено под несколькими метрами толя, со всеми нынешними удобствами; душем, холодильником и телевизором. Впервые в жизни я находила некоторое очарование в подобном воплощении свободы. Я представляла себе, что путешествую с Паскалем или одна, мечтала, даже не сознавая этого, не пугаясь такого бродяжничества. Безопасность этого моего ежедневного маршрута, всегда одного и того же, всегда защищенного, развеялась в прах, даже не дав сигнала тревоги, мы оказались в самом центре пробки, а я и не подумала на это разозлиться.
То левый ряд продвигался быстрее нас, то правый, потом мы по очереди обгоняли их, а мне от этого тошно не было. Наоборот, поездка становилась для меня всё приятнее; автобус возносит тебя над скопищем машин и над пейзажем, как сцена возносит актера над публикой, обеспечивая и превосходство, и недосягаемость. Я как-то обостренно ощущала удобство подлокотника под моей правой рукой и правильность угла наклона спинки сиденья, на которую я откинулась. Вокруг меня люди, похоже, были во власти тех же самых иллюзий, и никто, по-видимому, не страдал от нашей неподвижности, и прежде всего от нее не страдал Клод, который то ложился на руль, точно засыпающий ребенок, то опускал оконное стекло, высовывая нос на улицу с любопытством доброй тетушки, как он это делал бы у себя дома.
— Вчера, — говорит Агата, — на Восток было не проехать, а на Запад — пожалуйста.
— Да и сегодня, — вторит ей молодая женщина в чалме, красивая какой-то флорентийской красотой и одетая, как всегда, во все черное, — даже сегодня на Запад легче проехать.
— Правда? — спрашивает Клод. — Вы и вправду так считаете?
И он показывает на застывшие по другую сторону бетонных заграждений машины, избравшие «Запад»: они растянулись так далеко, насколько хватает глаз, в то время как с нашей стороны заметны первые признаки движения. Дама в чалме приносит публичное покаяние: да, в самом деле, сегодня надо предпочесть «Восток». Молодец Клод.
— Надо сказать, — кричит, чтобы приобщить весь автобус к своему ликованию, ее соседка, — надо сказать все же, что ему посоветовали сделать этот выбор.
— Все это замечательно, — говорит Клод, — здесь-то мы продвигаемся, но вы видели, что там, впереди, за поворотом?
И действительно, в пяти-шести метрах перед нами — полнейшая неподвижность.
— Не надо так далеко заглядывать, — кричит Агата.
Перед нами маячит широкий зад 297-го автобуса, украшенный рекламой бюстгальтера «Вьюнок».
Клод скучает меньше, чем когда бы то ни было, а все, кто сидит впереди, изучают пассажиров 297-го автобуса, все, кроме молоденькой индианки, одетой по-европейски, — она единственная из всех сегодня вяжет, тогда как никто вроде бы и не думает ничем заниматься, и продолжает вязать, не поднимая глаз. Она как бы представляет свой родной континент в живой картине; можно подумать, что некий режиссер посоветовал ей ни в коем разе не обращать внимания на действия партнеров. Впрочем, у всех у нас вид статистов, действиями которых руководят, да и беззаботность, вселившаяся в нас, как бы идет откуда-то со стороны.
— «Аламассе, Бюлль и компания», — выкрикивает Жан-Франсуа точно старатель, извлекающий золотой самородок со дна реки.
Слева и справа от нас машины чуть продвигаются вперед.
— Теперь надо искать окольных путей, — рекомендует Агата.
Машины так плотно прижимаются к нам, что я не могу разглядеть головы тех, кто в них сидит. Например, я никогда не узнаю, какое лицо у этой женщины за рулем, чуть откинувшейся в своем оранжевом кресле. А сзади белокурая девчушка с гладкими, забранными назад волосами то и дело прижимается носом к стеклу, она настолько крохотная, что ее видно всю.
Вообще-то кольцевая автострада нравится мне тем, что здесь уж ни с кем не встретишься, но вечные заторы мешают ей выполнять свое назначение, то есть оберегать нас от всяческих посторонних контактов; эти пробки заставляют нас жить в вольной и шумной атмосфере ярмарки, а этого я, насколько возможно, пытаюсь избегать.
В десятый раз уже мы видим беленькую девчушку и ее обезглавленную мать. Любительница розового со всей своей тоской по музыке сошла в Лонжюмо, но ее соседка все еще здесь, только сидит теперь за мной, поскольку все в автобусе как-то сбились вперед, словно тут лучшие места. Маленький Жан-Франсуа не знает, куда и смотреть, все те же грузовики вновь и вновь проезжают мимо; он в десятый раз читает: «Аржантей — Механизированная обработка земли», «Сборные кухонные плиты», «Сасила»…