Пейпус-озеро - Вячеслав Шишков

Хозяин вновь защелкал костяшками.

- Эй, Осиповна!.. Мать-помещица!.. Умерла, жива? Гостя привел. Ну-ка, гляди, гляди... - тонкоголосо суетился Павел Федосеич, зажигая лампу.

Старуха подняла от подушки голову, шевельнулась, клеенчатый диван хворо заскрипел.

- Коленька! Вот не ожидала. Ах, Коленька... Приходится помирать на чужой земле.

- Другой раз не бегай из России, мать, - наставительно сказал чиновник, оправил подтяжки и семипудово сел на край дивана.

Диван крякнул, затрещал и смолк.

В комнате было грязно, по облупившимся стенам гуляли тараканы, в углах грудились набитые мукой мешки.

- Завтра в больницу, Коленька.

- В больницу, в больницу... Хворает она, как же... - поддакивал чиновник, косясь на окно, где стояли припечатанные сургучом бутылки.

- А из больницы в гроб... Ну да ничего, я не боюсь... Был бы Дмитрий Панфилыч счастлив... Ах, какой он хороший, Коленька... Ах, какой редкий человек... Денег мне прислал... - И чтоб перебить забрюзжавшего Павла Федосеича, нервно, приподнято заговорила. - Будете, Коленька, в России, кланяйтесь всем знакомым нашим... Пусть вынут меня из могилы, домой везут... Да, да, да, домой...

Павел Федосеич раздражительно отмахнулся, неуклюже, враскарячку подошел к двери и закрыл ее. Потом на ухо юноше:

- Бежишь? Шепни тихонько, чтоб не слыхала она.

- Да, - после короткого раздумья, прошептал юноша.

Чиновник, как живой воды хлебнул, сразу сорвался с места и быстрыми ногами вылетел к хозяину. Старуха затрясла головой и спросила:

- Что он? Денег, наверное, просил?

- Нет... Да... Что-то такое в этом роде, - смутился юноша. - А чем же вы, Надежда Осиповна, больны?

- Всем, - шевельнулась старуха, диван опять хворо заскрипел. - Вы спросите, что не болит у меня... Все болит. А больше всего - сердце, последние слова вылетели вместе с глубоким тяжким вздохом. - Не сердце, а душа... Душа, Коленька, болит, середка... Все потеряла, все.

Пыхтя, вкатился Павел Федосеич, поставил на грязную скатерть тарелку с огурцами, две рюмки и ловко ударил донышком бутылки в пухлую ладонь:

- Вьюнош!.. Ангел божий... Давай-ка, братишка. Грех не выпить, грех.

Пришел Сережа, тоже выпил, но хозяин Цанкер опять угнал его на мельницу спустить в плотине щиты. Старуха заохала, укуталась с головой одеялом и притихла. Николай чрез силу выпил три рюмки и застоповал: самодел не шел в горло.

- А я, брат, было спился здесь, физия опухла, ноги отекали. С тоски, брат, с тоски, с тоски... Ну, что мы теперь, а? Коля? А? Париж, Америка. Ха-ха-ха!.. Гром победы. Нет, брат, дудочки... Дураков в Европе мало, чтоб этим идиотам в долг давать без отдачи. Разик обожглись и... Ну, а про Сергея Николаича ни слуху, ни духу? Цел, наверно, цел, цел... Конечно, цел... А я теперь молодец-молодцом. Ей-богу... Хоть плясать... Ноги как у слона. Гляди, какие ножищи!.. Да я сто верст без присяду могу шагать... Коля, возьми меня... - он просительно, по-детски улыбнулся и глянул в самую душу Николая, - Коля, не бросай меня, спаси... Коля, по старой дружбе, умоляю...

Николай с раздражением охватил его большую и рыхлую, как тесто фигуру, с дряблым, поглупевшим от несчастья лицом.

- Что ж, я с удовольствием, - раздумчиво сказал он. - Нас артель. Только испугаетесь, как в тот раз.

- Кто, я?! Кинь мне в морду подлеца, наплюй мне в харю!.. Нет, дудочки, дудочки, чтобы я здесь... Не-ет...

* * *

Николай Ребров уснул. Его разбудили сдержанные всхлипыванья. В лунном свете сидел по-татарски на полу пред раскрытым чемоданом Павел Федосеич. Он держал в пригоршнях фотографическую карточку, то приникал к ней дрожащими губами, то отстранялся, тогда лицо его тонуло в болезненном восторге, из широко открытых глаз по одутловатым трясущимся щекам катились слезы, и губы шептали:

- Клавдюша, Клавдюша, - выдыхал чиновник. - Не проклинай, молись обо мне, молись... Эх, ошибся я, и вся душа моя, Клавдюша, измочалилась. Живу я, Клавдюша, в великой нищете... И духом нищ. Пью, Клавдюша, пьянствую... Эх, подлец я. А теперь скоро... Жди, Клавдюша, приду скоро. А если умру, помяни меня. Да и сама-то ты жива ли, старушка милая? И себе тяжко. Ну, что даст господь. Молись за меня, Клавдюша, молись... - он крестился сам, крестил портрет, целовал его и плакал в пригоршни, размазывал по лицу слюни и слезы грязнейшим рукавом.

- Павел Федосеич, - пробудилась помещица. - Опять ты за свое! Что за малодушие...

- Нет, нет, это я так... Чшш... Разбудишь... Это я пластырь искал... Да, да, пластырь... К переносице, пластырь.

- Не плачь, все к лучшему, надейся на бога.

- Я надеюсь, Осиповна, надеюсь... Ей-богу, надеюсь... А ты спи...

Глава XVIII

Дикий хохот

На другой день Николай отправился рано. Помещица и чиновник еще спали, он так и не попрощался с ними. Шел домой не торопясь. Утро было пасмурное, угрюмое, и его настроение такое же, как это утро.

"Вот судьба, и что ожидает этих стариков?" - думал он, глядя себе в ноги.

А впереди позвякивали бубенцы, долетало храпенье коней. Ближе, отчетливей.

- Берегись, стопчу!

Николай вскинул голову и отскочил в сугроб. Мимо него, едва касаясь копытами дороги, мчалась запряженная по-русски тройка вороных. В русских, покрытых ковром, санях, обнимая прижавшуюся к его плечу баронессу и лихо подбоченясь свободной рукой, восседал бывший ротмистр Белявский.

- Сукин сын! - сделав ладони рупором, громко прокричал Николай Ребров в снежнооблачный бубенчатый след пролетевшей тройки.

Он пошел проститься с генералом - старик был для него хорош.

- А, Ребров!.. Отлично... А я, брат, мундир чищу... Сам. Я люблю черную работу. Я не белоручка... Труд - надежнейшее средство против скуки, против одиночества. Садись, Ребров... Ну, как там? А я осиротел. Баронессушка уехала и этот... Да-да... Ну да ничего. Денька через три и я... В Париж, брат Ребров, в Париж. И ад'ютант Баранов...

- Разве они едут? - удивился юноша, помогая генералу.

- А как же! Какое ж могло быть сомнение... Ну, а ты? Ты как? А? Хочешь в Париж? - генерал снял с красного ворота пушинку, дунул на нее и медленно стал елозить щеткой по сукну.

- Я, ваше превосходительство... Я здесь...

- А, молодец, молодец, Ребров... Похвально. Лучше здесь, чем к тем негодяям с поклоном. Кто они, ну ты подумай, ты все ж таки интеллигент и достаточно развит, полагаю? Ну кто? Ну кто? Приблудылки, вот кто! Эмигрантишки, за границей мотались, а теперь власть добывать приехали - навозная дрянь! На-воз-ная, - и генерал поднял щетку вверх. - Понимаешь, в чем уксус? Да разве они знают Россию? И разве Россия, наш народ, примет их? И что такое, спрошу я тебя, наш развращенный народ, наш пьяница, эгоист мужик? Ха!.. Равенство, братство. Плюет он с высокого дерева на братство! Назови мужика братом, он тебе в отцы лезет. А потом, как это... кто. Да, Бальзак: "Свобода, данная развращенному народу, это девственница, проданная развратникам". Понял глубину?

- Большевики стараются, ваше превосходительство, сделать народ счастливым, тогда он будет добродетельным, - несмело вставил юноша.

Но генерал не расслышал.

- Слушай-ка, Ребров, а хочешь чаю? Позвони Нелли... Ты знаешь ее? Ах, хороша девчонка, хороша... Слушай-ка, Ребров. Ну, а кто вкусней по-твоему: эстонки или русские? Хе-хе-хе-хе... А я чрез три-четыре дня - в Париж... И можешь быть уверен, Ребров, что скоро эта сволочь-большевики полетят к чорту. Европа никогда не допустит такой наглости, она им покажет, как аннулировать долги. Да Европе стоит только захотеть: положит их вот сюда, на ладошку - щелк и нету, слякоть одна, - генерал щелкнул по ладони и сладострастно захехекал. - Вот, что значит Европа!

Николай Ребров от чаю отказался, поблагодарил генерала и ушел.

* * *

- Петр Петрович, а я к вам, - сказал он, входя к поручику Баранову. Что ж вы нам изменили?

- Что, в чем дело? - остановился офицер среди комнаты, желтые кисти его халата колыхались.

- Генерал сказал, что вы с ним едете в Париж.

- Какой вздор! У генерала разжижение мозга, или слуховая галлюцинация. Я бегу с вами... - последние слова поручик сказал тихо, почти шопотом; он стоял руки назад и опустив голову.

- Вы здоровы ли? У вас красные глаза, вы плохо спали, должно быть.

- Что? - рассеяно переспросил поручик, не подымая головы. - Нет, спал... Должно быть, спал... Спал или нет? Что? - волоча нога за ногу, он подошел к письменному столу, переставил с места на место чернильницу, подсвечник, подстаканник, сделанный из винтовочных патронов, взял спичку, переломил, бросил, взял со стола недоконченное письмо, прочел, качнул головой, сказал: - Да, да. Пиф-паф. Сегодня вечером... - он опять заходил по комнате, хмуря брови и о чем-то тяжко размышляя.

Юноша встревожился. Он следил за Петром Петровичем, сосредоточенным взглядом, силясь понять, что происходит в душе этого близкого ему человека.

- Мы бежим в субботу, Петр Петрович, в ночь.

- А?! - вскинул тот опущенную голову. - Ах, да... про это... Ладно. У нас сегодня что?

- Четверг.

- Четверг, четверг... да-да-да... четверг... Завтра пятница, послезавтра суббота... Так-так... Замечательно, - чему-то подводил он итоги, его лицо вдруг улыбнулось, он подозвал юношу к столу и ткнул указательным пальцем в мелко исписанный лист почтовой бумаги. - Вот, Николаша... завтра утром на этом самом месте будет лежать это самое письмо. Отнесешь его по адресу... Понял? По адресу. В собственные руки баронессы.