Гример - Александр Варго

– Ты встречался с ним?

– Мельком видел, – Петруха отвел взгляд в сторону и тут же поспешил добавить: – Вижу я, ты один на один с ней остаться хочешь? Не буду мешать. Если что, я у себя.

Мы с Инесс остались одни. Только ее из всех мертвецов в зале я воспринимал как человека, остальные были для меня лишь биологическим материалом – такой же мебелью, как каталки, стеклянные шкафы с инструментами и старый письменный стол.

– Милая… – Я присел рядом с каталкой и коснулся губами холодных пальцев.

Понимал, делаю то, чего нельзя делать, но не мог себя остановить. Простыня сама собой сползла на пол, легко соскользнула, словно ее кто-то потянул. Инесс лежала по-прежнему прекрасная и желанная. Но желанная лишь в мыслях, фантазиях. Смерть добавила к ее облику благородства. Редкая женщина может позволить себе обходиться без косметики, а она могла. Я не отрываясь смотрел на ее совершенное тело. Трогательно мило выглядела черная родинка под правой грудью. И мне до мельчайших подробностей вспомнилось, как я прошлой ночью касался, ловил ее губами, а девушка смеялась, ей было щекотно…

– Ты где-то здесь? – вслух спросил я и осмотрелся, сперва по сторонам, потом глянул на потолок, где колыхались призрачные тени.

Я не ждал, что мне ответят, с ума я еще не сошел. Но разговариваем же мы в мыслях с теми, кого сейчас нет рядом с нами. Вслушался в тишину, пытаясь распознать звуки, предназначенные для меня.

– Можно, я еще раз прикоснусь к тебе? – Я провел ладонью по ледяному плечу, погладил шею. – Ты по-прежнему не против?

Веки у Инесс слегка приоткрылись, блеснули глазные яблоки. Все это, конечно же, были остаточные процессы, чистой воды биохимия, как объяснял мне в свое время Петруха. Вещества распадались, отключались связи с угасшим мозгом, вот мышцы самопроизвольно и сокращались. А еще он объяснял мне, почему считается, будто у трупов растут ногти. Ничего они не растут, просто усыхают – сжимаются ткани, и ногти выступают из подушечек пальцев. При желании все можно объяснить с точки зрения науки. Можно и любовь, страсть разложить на химические формулы, оперируя всякими ферментами и феромонами. Но не думаем же мы о них, когда целуемся или признаемся в своих чувствах! Начнешь думать о таком в постели, и больше не захочется близости.

– Я понял тебя. Ты хочешь сказать, что мы не одни, – проговорил я и покатил каталку в свой закуток.

Обычно я наношу макияж лишь после того, как покойницу оденут и уложат в гроб. Но сейчас некуда было спешить. Я понимал, что перехожу грань, касаясь обнаженного мертвого тела и думая при этом об Инесс как о живой. Наверное, именно поэтому подсознательно и попытался найти для себя оправдание. Мол, я не просто прикасаюсь к ней, смотрю на нее, любуюсь – я работаю. Баночки с гримом, с тенями, пудрой стояли ровным рядком. Я аккуратно наносил их кисточкой, а затем растушевывал тампоном и пальцами. Я старался повторить вчерашний образ, сделать Инесс такой, какой мы с ней утром вышли на улицу. Бледная кожа наливалась жизнью – это проглядывал сквозь тонкий слой пудры багряный грим, тушь чернила брови и ресницы. Расческа укладывала волосы. Лак ложился на ногти. Я подкрашивал не только лицо, но и шею, плечи, грудь. В моем тесном закутке пахло косметикой. Вот только губы я пока еще не трогал, лишь обвел их контур тонкой карандашной линией. Все еще сомневался, какое выражение им придать. Ведь Инесс мне помнилась разной. То с наивной улыбкой, то сердитой, когда я не понимал банальных с ее точки зрения вещей…

Самое странное, что в это время я почти не думал, что она не просто так погибла. Яркий электрический свет стремился уничтожить мою работу. Он слишком сильно все проявлял. Иногда и раньше я позволял себе зажечь свечи, особенно в первое время, когда пришел работать в морг. Тогда делал это, чтобы перебить ароматом растопленного воска запахи смерти. Восковые церковные свечи, оплавившиеся почти до самых подсвечников, отыскались в дальнем углу полки. Потеки на них искрошились, фитили вплавились. Но все же мне удалось оживить их при помощи зажигалки и иголки. Верхний свет погас. Два огонька затрепетали, разбрасывая на стены подвижные тени. Я сел возле Инесс и закурил. К черту больничные порядки. О них мне думалось сегодня в последнюю очередь. Эту девушку я хотел запомнить еще и такой. Знал, что не забуду «картинку» до конца жизни. Дым от сигареты вился тонкой спиралью и растворялся под темными сводами. Огоньки наклонялись, выпрямлялись, вытягивались, словно в такт моим мыслям. Фитили свечей потрескивали, разбрызгивая капельки воска. В воздухе висел тяжелый медовый запах. А за окнами покачивались, постукивали в стекло ветвями деревья.

– Вот и все, – произнес я. – Теперь в любой другой женщине я все равно буду видеть тебя. Так что мы не прощаемся. Не знаю, как в том мире, куда ты отправляешься, куда и мне придется потом прийти. Но там я обязательно отыщу тебя. Или ты сама отыщешь меня. Будет видно.

И вновь в неверном освещении блеснули глаза под ее веками. Я взял помаду. Неторопливо снял колпачок. Оставалось лишь сделать пару четких движений и накрасить Инесс губы плотным вишневым цветом, чуть вздернуть уголки в загадочной неуверенной улыбке, ну а потом добавить немного глянца.

– В последний раз ты красишь губы, – прошептал я. – Ты сама просишь меня сделать это? Все в последний раз.

Прежде чем провести помадой, я наклонился и поцеловал ее. В этом поцелуе не было и намека на страсть. Я лишь коснулся ее губ своими и задержался, ощутив холод. Но вот уже через несколько секунд тепло передалось от меня к ней. Мне даже показалось, что Инесс ответила. Я закрыл глаза, пытаясь представить себе, что вчерашняя ночь вернулась. Стало так грустно и тоскливо, что хотелось тихонько взвыть. Сделав над собой усилие, выпрямился. Девушка лежала спокойная и умиротворенная. Помада прошлась по ее потеплевшим губам, оставляя идеальный след. Я это чувствовал. Ведь никто не выпускает специальной помады для мертвецов. Она рассчитана на то, чтобы плавиться от человеческого тепла. Тогда и ложится тонким полупрозрачным слоем. А на холодных губах она скатывается в шарики, и их приходится потом расправлять пальцем.

– Ну, вот и все, что я мог для тебя сделать, – сказал я.

Свечи потрескивали, догорая. Я задул одну из них и уже набрал воздуха, чтобы задуть вторую, как легкая дрожь пробежала по руке Инесс, пальцы дернулись. Я аккуратно выдохнул и уставился на девушку. Мизинец медленно сгибался.

– Этого не может быть, потому что не может быть никогда, – произнес я и все же потянулся к ее ладони.

Рука согнулась в локте. Указательный палец замер возле губ. Глаза у покойницы распахнулись, и она резко села. Я бы не поверил себе, если бы при этом не скрипнула каталка. Крик, не знаю уж, удивления, ужаса или радости, застрял у меня в горле. А потом я даже не понял, как это случилось. Инесс уже душила меня, сжимая пальцы на шее; хрустел, проваливаясь, кадык. А ее безумные, как и вчерашней ночью, глаза блестели совсем близко от моих. Дышала она в этот момент или нет, я потом так и не вспомнил. Я пытался сорвать ее руки с моей шеи. Но все происходило как во сне, когда собственные движения становятся вялыми, непослушными. Ты стремишься спастись, но нет сил. А вот у Инесс сил становилось больше с каждой секундой, будто мои передавались ей. В глазах у меня уже темнело. Я качнулся, стул выскользнул из-под меня, и мы упали на пол. Что было дальше, я уже плохо понимал. Лязгнула, отлетела к стене каталка. Кто-то рывком поднял меня с пола, поставил на ноги и несколько раз наотмашь ударил по лицу. Захрипев, я схватил ртом воздух, горела щека. Передо мной наконец-то сматериализовался Петруха в синем халате. Меня почему-то больше всего поразил бейджик на его груди. Патологоанатом смотрел на меня абсолютно безумным взглядом и держал руку наготове, чтобы ударить снова.

– Охренел? – выпалил он. – Крышу снесло?

– Она живая, – выдавил я из себя и посмотрел на пустую каталку под самым окном. – Где она?

Свечка горела, чадя, брызгая воском. Под сводами гулко отдавалось мое хриплое дыхание.

– Совсем «ку-ку», – Петруха осторожно отпустил меня и отступил на шаг.

Между нами лицом вниз лежала неподвижная Инесс. Волосы рассыпались по стоптанному линолеуму. Я тут же присел на корточки, перевернул ее на спину.

– Инесс, Инесс, – тряс я девушку.

В потолок смотрели неподвижные остекленевшие глаза. Вишневый смазанный рот был приоткрыт и криво улыбался.

– Приехали, – мрачно произнес Петруха. – Больше жалеть я тебя не буду. Ты что, не видишь – она мертвая! Мертвая! Какого хрена ты с ней по полу катаешься?!

– Она живая, ты что, не видишь? – Я подхватил Инесс на руки. – Подстели простыню на каталку, ей же холодно!

– Все, с меня хватит. – Петруха грубо, рывком подвинул каталку. – Клади так!

Крикнул громко, как обухом по голове ударил, и я все-таки повиновался.

– Она живая. Посмотри.