Кладоискатели. Хроника времён Анны Ивановны - Нина Соротокина

Фигура мужчины была вся облеплена снегом, даже брови побелели. Он бочком вошел в дверь, отряхнулся, как мокрая собака после реки, и грустно посмотрел на Родиона.

— Флор, ты ли это? Откуда? Как ты меня нашел?

— Да уж нашел, барин. С помощью Божьей и добрых людей. Позвольте сяду, задрог очень.

— Конечно. Григорий! — крикнул Родион во весь голос.

— Ни, ни, барин, тихо. — Флор рванулся к Родиону, словно хотел зажать ему рот рукой, но вовремя опомнился, только часто задышал от тревоги.

— Но денщик камин разожжет и поесть тебе даст, — шепотом сказал Родион.

— Ничего этого не надо. Вы лучше дверь в камору притворите, дело-то мое секретное. Ведь я в бегах.

— То есть как? — Родион уже наливал продрогшему слуге водки, но, услышав его признание, так и замер с чаркой в руке. — Ты от отца моего сбежал?

Теперь пришла очередь удивляться Флору.

— Неужели вы до сих пор ничего не знаете?

— А что я должен знать, говори толком?

Надо отдать должное старому слуге. Он не брякнул свою страшную весть сразу, а постарался смягчить ее, для чего встал, потоптался, пожевал губами.

— Арестование у нас приключилось третьего октября. Всех взяли. И их сиятельство, и благодетельницу матушку вашу, и слуг, кои в близости стояли. Я в те времена был в деревне, меня и не тронули. — Он сам вынул из послушных пальцев Родиона чарку водки, выпил ее, крякнул и отерся мокрым рукавом. — Я от благодетельницы барыни письмо к вам привез.

Весть, принесенная слугой, сразила Родиона, последние слова Флора он просто не услышал. Мысли одна другой проворнее и глупее зашевелились вдруг в голове разом. Он-то, дурак, увидев Флора, решил, что отец выслал ему обещанные деньги, и покупка пусть не крапчатой кобылы, но вороного жеребца состоится. Почему он ничего не почувствовал, увидев запорошенного снегом слугу, почему душа не возопила о постигшей отца беде? Флор еще толкует что-то про мать. Значит, и она, кроткая, в бежевом роброне[16], который он так любил, в чепце с брюссельскими кружевами… на лавке, в тюремной камере.

— Но ведь это ужасно! — выдохнул он наконец.

— Позвольте ножичек — взрезать, — деликатно попросил слуга.

Родион посмотрел на него дико, но, ничего не сказав, протянул нож для разрезания бумаги. Флор стащил с себя теплый кафтан, подрезал подкладку, вытащил свернутое в трубку письмо и протянул его Родиону. Тот с трудом развернул подмокшую, словно жеваную бумагу. Написано было убористо, мелко. Буквы плясали перед глазами, не складывались в слова, так оголодавший человек при обильной еде не может глотать, кусок не лезет в горло.

— Они живы?

— Матушка ваша точно жива, а про их сиятельство не знаю, их отдельно содержат, и туда доступа нет.

— Какие вины за ними числят?

— Откуда же нам знать? Мы люди малые. Но думаю, взяли их за дерзновенные поступки и поношение здравствующей государыни. Так обычно говорят.

— Как передала тебе матушка это письмо?

Флор оживился.

— Барыня Ольга Викторовна стражника перстеньком подкупили. Тот стражник явился в дом и как раз на меня и напал. Принеси, говорит, в холодную, как барыня велели, подушку, одеяло и какой-нибудь еды. Я и понес. А на словах тому стражнику передал, что я, мол, Флор и жду распоряжений. Стражник, по счастью, жадный попался. Барыня ему еще браслетик дала. За тот браслетик он письмо из тюрьмы вынес со словами: «Это для сына, велено свезти». Я и повез. В Ревеле на вашей старой квартире хорошего человека встретил, он у вас постоем. Рыжий такой, конопатый и пьяный. Он мне и сказал: «Ищи своего барина в Риге».

— Это Феоктистов, отчаянный пьяница, — со счастливым смехом сказал Родион, будто добрый поступок сослуживца, с которым он и десятью словами не перемолвился, мог как-то благополучно повлиять на дальнейшие события.

Руки у Родиона уже не дрожали. Шут его знает, отчего он вдруг успокоился. Жизнь его, до сих пор прямая, как линейка, сделала неожиданный безумный изгиб, и все взорвалось разом, словно из гаубицы по нему пальнули. Пальнули, да не попали! Отряхнулся от земли, и надо же — живой! Отец невиновен, это ясно. В крепость он попал по чьему-то навету. Стало быть, надо найти клеветника и освободить родителей. Жизнь обрела цель куда более значительную, чем покупка гнедого или вороного жеребца. «Я докажу», — глухо прошептал внутренний голос, тот самый, что не давал спать по ночам. Родион пододвинул свечу и принялся за письмо.

«Государь милостивый, сыночек мой ласковый! Я живу хорошо, только голодно. Последние слова батюшки твоего были: «Пусть сын спасет мою честь!» Ответ найдешь в картине, перед которой вы вместе с Андреем Корниловичем в последний твой приезд стояли. Где это было — знаешь сам. Картина сия или парсуна есть портрет покойной тетки твоей. Честь наша зависит от каких-то бумаг или денег, а больше мне о том предмете ничего не ведомо. Андрей Корнилович сказал только, что та парсуна есть шифр, и ты, мол, по ней все поймешь. А сейчас я тебе, светик мой, отпишу, как все в яви происходило.

Арестование случилось в полночь или около того, то есть мы уже почивали. Они ввалились сразу, гурьбой, а когда нас уже опосля на улицу вывели, я видела драгунов вокруг нашего дома великое множество. Андрей Корнилович как заслышал шум внизу и как глухой Иван с драгунами объясняется, сразу вскочил в чем был и бросился в библиотеку. А драгуны вбежали в спальню, где я сидела на постели ни жива, ни мертва. Они по углам зыркают, кричат; где он? Тут Андрей Корнилович и входит, на ночном дезабилье шлафор бархатный. К нему сразу бросились двое, схватили его за руки, а офицер бумагу стал читать, мол, батюшка твой за злодейства его подлежит арестованию. Только это все ложь. Добрее твоего отца и честнее я не видела. Андрей Корнилович грубым хватанием за руки нимало не смутился, только сказал с достоинством: «Позвольте мне одеться». Я тоже с постели встала, забыв, что на мне одна распашонка ночная. Андрей Корнилович говорит офицеру строго: «Позвольте даме одеться. Извольте выйти вон. Я не убегу». Офицерик молоденький смутился, сам ушел и солдат увел, но дверь оставил незатворенной. Тут мне батюшка твой и шепнул про парсуну, шифр и про честь нашу, де он своим словом кому-то поклялся. Был он тогда в большом смятении, потому и невнятен. Он тогда, бедный, еще не знал, что меня вместе с ним заберут и тут же разлучат. Тут вдруг старший из команды в спальню взошел и стал зело молодого офицерика ругать, что нас противу уставу одних с Андреем Корниловичем оставил. А по дому-то шум, обыск идет. Андрея Корниловича первого вывели, меня за ним, я видела, как дверца его арестантской кареты захлопнулась. Он мне знак рукой сделал, знак горестный, а в глазах слезы. В ту ночь еще забрали…» На этом письмо кончалось.

Родион долго сидел в глубокой задумчивости, потом спросил Флора:

— На словах тебе больше ничего не передавали?

— А кому передавать-то?

— Чей ты теперь?

— Я так полагаю — казенный. Мы теперь вроде государыне принадлежим.

— Со мной останешься. Не убудет у государыни от одного человека.

5

Отец дал мне задание… Но какое, помилуй Бог? При чем здесь портрет умершей тетки? У этого портрета отец взорвался и наговорил много ругательных слов. Но никакого нового, особенного разговора там не было, все старые обиды перемывали.

Родион круто повернулся на каблуках, подошел к столу и сел. Хватит бесцельно бегать по горнице. Совсем ополоумел, честное слово. Метель завывала за окном. Флор спал на лавке, из-под овчинного тулупа торчали огромные, растоптанные ступни в шерстяных носках. На правой дыра… нет, на левой. Родион тряхнул головой, он с ума, что ли, сходит. Какое ему дело до дырявых Флоровых носков? Он вдруг остро позавидовал безмятежному сну слуги. Тот спал тихо и сладко, только вздрагивал время от времени и сучил ногами. И опять на ум пришла собака, которая вот так же вздрагивает во сне после трудной работы на охоте.

Чертов флюгер! Нет, это невозможно слушать, от его скрипа ноет затылочная кость, а звуки то тише, то громче… Завтра съеду с этой квартиры, от этого паскудного флюгера! Только помни, поручик Люберов, ты теперь нищий!

Родион не заметил, как опять очутился на ногах. Особое недоумение вызывало слово «шифр». Слово это пугало. Шифр — значит серьезная тайна. От кого? И какие особые секреты могут быть у скромного русского дворянина. Или отец как-то снесся с иностранными министрами, скажем, шведскими? Он ведь был в Швеции… Страшно подумать, что случилось бы, если бы Флор с эдаким-то письмом был бы схвачен. Смерть неминуемая! Однако все это чушь и вздор. Какие там шведские министры? Может быть, отец сносился с Англией по своим суконным делам, но при чем здесь шифр?

Начнем сначала… Родион снова принялся читать письмо. Это послание надобно выучить наизусть, а потом сжечь. Если его арестуют, то желательно не иметь подобной улики на руках. Но прежде чем жечь, он должен понять. Но как понять, если это письмо тоже шифр?