Астрея. Имперский символизм в XVI веке - Фрэнсис Амелия Йейтс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Религиозная имперская тема начальной «C» Фокса[177] превратилась здесь в национальную имперскую тему. Дева Фокса берёт теологические обоснования своей оппозиции папству из традиций имперского влияния в церкви. Дева же Ди ищет практического совета по защите и расширению своих владений в традициях Византийской империи. Реформированная Дева, представляющая чистую имперскую религию, является также Британской Девой, стремящейся к созданию империи посредством морского владычества.
В сложной ткани елизаветинского империализма есть и другая нить, которая делает Деву-Астрею идеальным символом для Британской Девы, а именно претензия Тюдоров на троянское происхождение.
Как известно из Гальфрида Монмутского, в очень древние времена мифический персонаж по имени Брут Троянский, потомок основателя Рима благочестивого Энея, заложил Лондон как Триновантум или Новую Трою и стал родоначальником династии британских королей. Отвергнутая Полидором Вергилием, эта история, тем не менее, была принята большинством елизаветинских поэтов как часть тюдоровского мифа. Тюдоры происходили из Уэльса, то есть были древним британским родом. И когда они вступили на английский трон, имперская власть, согласно мифу, снова вернулась к древней троянско-британской династии, которая принесла золотой век мира и изобилия. Как писал Эдвин Гринлоу: «Троянское происхождение британцев, соединение вместе Артура, Генриха VIII и Елизаветы, как величайших британских монархов, и возвращение под властью последней золотого века являются общими местами елизаветинской мысли»[178]. Эта легенда создаёт конструкцию, в рамках которой Елизавета, как человек, способный проследить свою родословную назад через древний британский рыцарский роман вплоть до основателей Рима, по праву претендует на титул имперской девы, возвращающей золотой век чистой религии, национального мира и благоденствия.
С имперской темой троянского происхождения Тюдоров тесно связана тема объединённой монархии, которую они основали, сведя вместе дома Йорков и Ланкастеров. Представление о королеве, как единой тюдоровской розе, в которой соединились белая и красная розы двух домов, является всепроникающим общим местом елизаветинского символизма. У поэтов эта аллюзия иногда принимает форму красно-белого цвета лица девы, как, например, в одном из сонетов Фулк-Гревилля:
Under a throne I saw a virgin sit,
The red and white rose quartered in her face,
Star of the north, and for true guards to it,
princes, church, states, all pointing out her grace[179].
(У трона я увидел восседающую деву
И розу красно-белую в её лице,
Она есть севера звезда и стражами ей
Государи, церковь, страны, славящие её милость).
После прочтения этих строк интересно снова взглянуть на изображение начальной «С» (Илл. 4а, 7а), где три фигуры (возможно, воплощающие «государей, церковь, страны») смотрят на восседающую на троне королеву, над чьей головой присутствует намёк на объединение двух роз в одну, тюдоровскую.
Это объединение уже само по себе было «имперской темой», ибо установило мир (pax) под властью единого монарха вместо войн и распрей двух соперничающих домов. И символизм тюдоровской розы прекрасно сочетался с мистическим культом единой, чистой, имперской британской девы.
Елизаветинский имперский символизм находился под влиянием имитации, осознанной или неосознанной, блистательной фигуры Карла V, в которой имперская тема, во всех своих аспектах, засияла с новым блеском.
Первая половина XVI столетия увидела правителя, в котором многовековые традиции Священной Римской империи обрели реальную связь – возможно, в последний раз – с политическими и религиозными судьбами Европы. Карл V с его огромными владениями в Старом и Новом Свете сделал практически реальностью ту мировую империю, которая была для Данте лишь благим пожеланием. Человек не без недостатков, он был в целом не самым недостойным представителем института священного императора, в котором в идеале добродетели имперского Рима должны соединяться с христианским рвением. И хотя сам Карл, возможно, был слишком мудр и политически практичен, чтобы преследовать химеру мировой империи, нет сомнения в том, что явление этого миролюбивого Цезаря, который путём мирного в основном наследования стал практически властелином всего мира, снова возродило во многих умах старую мечту о возвращении золотого века. Его апологеты опирались на дантовскую и гибеллинскую аргументацию, а их сочинения, особенно Гевары и Ариосто, были ещё одним каналом (помимо трудов елизаветинских богословов), через который эта аргументация, соединённая теперь с образом Девы-Астреи, могла стать известна елизаветинской публике.
Антонио де Гевара был придворным проповедником и историографом Карла V. Его знаменитые «Золотые часы государей» (Relox de prencipes), популярные в Англии в XVI веке настолько, что выдержали три перевода, являются наставлением в имперских и королевских добродетелях, основанным на примере Марка Аврелия. Это сочинение повторяет отвлечённые доводы в пользу вселенской империи:
Он [Господь] не без великой тайны устроил, что в целом семействе один старшинствует хозяин; один гражданин знатным повелевает народом; целая провинция одного имеет начальника; один Царь пространнейшим управляет государством; и всего вящее, один Император Монархом и обладателем вселенной бывает[180].
Этот отрывок говорит нам о том, что Гевара принадлежит к традиции средневековых про-имперских писателей, включавшей в себя Данте, и из популярных переводов его книги рядовой елизаветинский читатель мог познакомиться с «единоначальным» аргументом имперских богословов.
Своё видение королевской и имперской добродетели справедливости Гевара представил ссылкой на слова Нигидия Фигула о Деве-Астрее:
Нигидий
