Люди книги - Джеральдина Брукс

По-стариковски хрупкий, он опирался на эбеновую трость с серебряным набалдашником. Длинные зачесанные назад волосы тоже отливали серебром. Профессор принарядился: темный бархатный пиджак с бледно-лимонными петлицами, шелковый галстук, свободно повязанный по моде девятнадцатого века, в нагрудном кармашке — маленькая белая роза. Я знала, какое значение он придает внешности, поэтому постаралась больше обычного, и в этот раз мой французский костюм был скорее нарядным, нежели функциональным. И цвет фуксии отлично сочетался с моими темными волосами.

— Ханна, Liebchen! Какая сегодня красивая! Какая красивая! С каждым разом красивее, чем прежде!

Он схватил мою руку и поцеловал ее, затем взглянул на шелушащуюся кожу и чуть скривился:

— Расплата за наше ремесло, да? — спросил он.

Его руки тоже загрубели, но я заметила, что маникюр, в отличие от моего, был свежим.

В семьдесят пять лет Вернер уволился из университета, однако изредка писал статьи и иногда давал консультации относительно важных рукописей. Как только я вошла в квартиру, сразу же увидела — и почувствовала, — что он не прекратил работать со старинными книгами. Длинный стол у высоких готических окон, где я сиживала рядом с ним и училась, оставался заваленным агатами и дурно пахнувшими древесными «дубильными орешками», старинными инструментами позолотчика и пергаментами во всех стадиях подготовки.

Теперь у него была домработница, и, когда он провел меня в библиотеку — одну из моих самых любимых в мире комнат, поскольку каждая книга в ней, казалось, имела свою историю, — эта женщина подала нам кофе.

Аромат кардамона позволил на миг почувствовать себя двадцатилетней студенткой. Вернер пристрастился к арабскому способу приготовления кофе после того, как несколько лет читал лекции в еврейском университете в Иерусалиме. Там он жил в христианском квартале Старого города, среди арабов. Каждый раз, вдыхая запах кардамона, я вспоминала о нем и о его квартире, залитой бледно-серым европейским светом. Такой свет хорош для глаз, если часами работаешь над мелкими деталями.

— Как мне приятно видеть вас, Ханна. Спасибо за то, что выкроили часть своего драгоценного времени и пришли навестить старика.

— Вернер, вы же знаете, как я вас люблю. Кроме того, я надеюсь, что вы мне поможете.

Его лицо так и вспыхнуло. Он подался вперед:

— Ну, рассказывайте!

Я привезла свои записи и, ссылаясь на них, рассказывала ему о том, что сделала в Сараево. Он одобрительно кивал.

— Точно так поступил бы и я. Вы замечательная ученица.

Затем я рассказала ему о фрагменте крыла бабочки парнассиус, и это его заинтриговало. Я упомянула и другие находки: белый волос, образцы пятен и соли и, наконец, перешла к странным бороздкам на переплетной доске.

— Согласен, — сказал он. — Они явно готовились сделать застежки. Но почему же их не поставили? Весьма любопытно.

Он взглянул на меня. Голубые глаза за стеклами очков в золотой оправе казались водянистыми.

— Как вы думаете, в Национальном музее есть что-нибудь об Аггаде и о работе, которую они проделали в 1894 году? Впрочем, это было так давно…

— Для Вены не так давно, моя дорогая. Я уверен, что что-нибудь найдется. Будет ли это полезным — другой вопрос. Но когда рукопись обнаружили, это была сенсация, вы же знаете. Первая иллюстрированная Аггада! Сюда приезжали два знаменитых ученых того времени. Уверен, что в музее сохранились какие-то документы. Кажется, один из них был Ротшильд из Оксфорда. Да, я уверен. Второй — Мартелл из Сорбонны… Вы читаете по-французски, да? Записи переплетчика, если их сохранили, должны быть на немецком. Впрочем, не удивлюсь, если переплетчик не оставил записей. Вы и сами убедились, что переплет никуда не годится.

— Как думаете, почему? Ведь книга была в центре внимания.

— Должно быть, рассорились за право обладания книгой. Вена, разумеется, хотела оставить ее у себя. Почему бы и нет? Столица Австро-Венгерской империи, центр обновления европейского искусства… Но вспомните, Габсбурги в то время лишь оккупировали Боснию, а аннексировали ее лишь в 1908 году. Славянские националисты ненавидели оккупантов. — Он поднял скрюченный палец и помахал им. Такая у него была манера, когда он хотел подчеркнуть что-то особенно важное. — Интересно, что человек, начавший Первую мировую войну, родился в тот самый год, когда здесь появилась Аггада. Вы это знали?

— Вы имеете в виду студента, застрелившего Габсбурга в Сараево?

Вернер лукаво усмехнулся. Он любил рассказывать то, чего люди не знали. В этом отношении мы с ним похожи.

— В любом случае, книгу в боснийский музей, скорее всего, вернули, чтобы не распалять националистические настроения. Предполагаю, что неряшливый переплет стал местью Вены, снобизмом: дескать, если уж книга отправляется в провинцию, то для нее сойдет и дешевый переплет. А может, случилось и что-нибудь пострашнее. — Он слегка понизил голос и побарабанил пальцами по подлокотнику кресла. — Знаете ли вы, что в эти годы здесь поднялась волна антисемитизма? Все, что говорил Гитлер, и большая часть того, что он делал в отношении евреев, было отрепетировано здесь. Это был воздух, которым он дышал здесь, в Австрии. Ему было пять лет, он еще в детский сад ходил в Браунау, когда здесь нашли Аггаду. Так странно, когда подумаешь…

Он умолк. Мы подошли к запретной территории. Когда он снова взглянул на меня и заговорил, я подумала сначала, что он пытается переменить тему.

— Скажите, Ханна, вы читали Шницлера? Нет? Обязательно почитайте. Вы не поймете венцев, даже сейчас, если не прочитаете книг Артура Шницлера.

Он достал трость и с трудом поднялся, медленно подошел к книжному шкафу. Провел пальцем по корешкам книг. Почти все они были первыми или редкими изданиями.

— Они у меня только на немецком, а по-немецки вы не читаете. Нет? Жаль. Очень интересный писатель, Шницлер. Очень, прошу прощения, эротичный. Очень откровенен относительно многих своих побед. Но он много пишет и о подъеме «Judenfressers», что в буквальном переводе означает «пожиратели евреев», потому что термин антисемитизм, когда Шницлер был мальчиком, еще не придумали. Шницлер, конечно же, был евреем.

Он снял с полки книгу.

— Вот эта называется «Моя молодость в Вене». Это очень хорошее издание. Я нашел ее на церковной распродаже книг в Зальцбурге. Удивительно, что до меня никто ее не раскопал… — Он полистал книгу, пока не нашел нужное ему место. — Вот… Он извиняется за то, что пишет слишком много о так называемом «еврейском вопросе». Но он говорит, что ни одному еврею, как бы он ни ассимилировался, не позволяют забыть факт его происхождения.

Вернер поправил очки и, переводя на ходу, прочел:

— «Даже если вы умудряетесь вести себя так, будто ничего не происходит, невозможно оставаться совершенно спокойным. Можно ли человеку не волноваться, когда под анестезией его оперируют грязным ножом и он видит, как грязь смешивается с его кровью».

Вернер закрыл книгу.

— Он написал это в начале девятисотых годов. Как представишь, кровь стынет в жилах, особенно в свете того, что за этим последовало…

Он вернул книгу на полку, вытащил из кармана белый накрахмаленный платок, промокнул лоб. Тяжело опустился в кресло.

— Не исключаю, что переплет намеренно сделан небрежно: возможно, переплетчик был одним из «пожирателей евреев». — Он допил кофе. — Впрочем, может быть, неверны обе догадки. В то время не задумывались над тем, о чем могут рассказать даже самые захудалые переплеты. Снятые и выброшенные переплеты привели к потере большого количества информации. Каждый раз, когда работаю над такой книгой, с горечью думаю об этом. Очень может быть, книга появилась в Вене с застежками на старом переплете… но кто знает…

Я откусила кусочек страшно калорийных «Дунайских волн», любимого пирожного Вернера. Он поднялся, стряхнул с пиджака крошки, подошел, шаркая, к телефону и позвонил в музей. После оживленного разговора по-немецки положил трубку.

— Директор готова встретиться с вами завтра. Она говорит, что бумаги этого времени заархивированы. Хранилище находится на некотором расстоянии от музея. Завтра к полудню они прибудут в музей. Когда вам в Бостон?

— Я могу задержаться на два дня, — ответила я.

— Отлично! Можете позвонить мне и дайте знать, если что-нибудь найдете.

— Ну разумеется, — ответила я и встала.

У дверей я наклонилась — за последнее время он ссутулился и стал немного ниже меня — и поцеловала его пергаментную щеку.

— Вернер, извините за мой вопрос, но как вы себя чувствуете?

— Liebchen, мне семьдесят шесть. Очень немногие из нас хорошо себя чувствуют в эти годы. Но я стараюсь.

Он стоял на пороге, пока я спускалась по лестнице. Я повернулась в проеме красивой двери, послала ему воздушный поцелуй. Увижу ли его снова?