...И помни обо мне(Повесть об Иване Сухинове ) - Афанасьев Анатолий Владимирович

Ели как-то вяло. Общий разговор не получался, офицеры были скучны. Может быть, сказалось напряжение последних дней. Сергей Иванович, чтобы поднять настроение, шутил, рассказал какую-то забавную, постороннюю историю и вообще выглядел так благодушно, будто назавтра им предстоял не великий поход, а веселый пикник с шампанским и цыганами. Впрочем, назавтра и впрямь особых событий не предвиделось, Муравьев уже объявил, что назначает дневку для отдыха. Матвей Муравьев в отличие от брата был насуплен и молчалив, почти ничего не ел. Время от времени он слепо подносил вилку ко рту и надолго застывал с неразжеванным куском, словно прислушивался к чему-то такому, что другие по молодости и легкомыслию не могли услышать. Сухинов уговаривал Соловьева поднять на восстание крестьян и был неестественно весел:

— Нет, брат, даже ты не все понимаешь. Вот погоди, я завтра растолкую им «Катехизис», а тогда посмотрим.

Постепенно все же языки развязывались. Нетерпеливый Кузьмин начал доказывать Сергею Ивановичу, что никакая дневка не нужна, а следует марш-броском идти на Киев или по крайности на Житомир. Славяне одобрительно загудели. Это был не первый разговор, и в который раз Муравьев устало и примирительно объяснял, что необходимо, перед тем как выступать, выяснить, какие части к ним присоединятся, а какие нет. К тому же в Мотовиловку с часу на час должен вернуться Мозалевский с известиями из Киева.

Миша Бестужев — от еды он сделался веселым и благодушным — предложил оставить хоть на время все заботы и споры и спеть хорошую песню. Он уже и запел, и кое-кто готов был подтянуть. Может, в последний раз сидят они так за праздничным столом, все живые, все невредимые, отчего бы и не спеть, как заведено на Руси. Да надо же тут было вмешаться Матвею Муравьеву. До него с опозданием дошло то, о чем говорил Кузьмин, но все же дошло, и в предпесенной тишине зловеще прозвучал его мрачный голос:

— Вам все не терпится подраться, молодой человек, — ткнул он вилкой в Кузьмина. — А знаете ли вы, что значит пролитая невинная кровь?! Не боитесь ли вы принять на себя грех более страшный, чем простое смертоубийство?!

Кузьмин, мгновенно побледнев, повернулся к сидящему рядом с ним Ипполиту:

— Передай своему брату, что я в церковь хожу только по воскресеньям! — и не выдержал, крикнул в печальное лицо Матвея: — Запачкаться в крови боитесь? В чьей? В крови тех, кто сами в ней по горло сидят, кто ее реками проливает?!

Матвей вскочил. Он был дворянин, офицер и не умел прощать оскорблений. Невинная кровь — это одно, кровь обидчика — совсем другое.

— Матюша, Матюша! — Ипполит повис на плечах старшего брата. Кузьмина удерживал Соловьев.

Сухинов сказал Щепилле, рванув его за рукав и усадив на место:

— Не обращай внимания, Миша! Это они любя шумят. А и подерутся — тоже ничего. Иногда полезно. Ты вот лучше вникни в то, что я тебе говорю. Нам без солдат все равно не обойтись. А мы об этом все же мало думаем. И плохо им все объясняем.

Бестужев поднялся с бокалом в руке.

— Братья мои! Товарищи дорогие! — глаза его подернулись влагой. — За святое дело мы стали. Победа еще далека, и страдания наши могут быть неисчислимы. Будем же беречь друг друга и любить друг друга, ибо кто нас еще поймет и полюбит — неизвестно. Выпьем за волю, за великое отечество наше! Пусть стоит оно в веках нетленно!

Все встали, выпили молча, поклонились друг другу. Инцидент был исчерпан.

Утром стало известно, что сбежали шесть офицеров. Среди них Войнилович.

— Упустили подлецов! — бушевал Сухинов. — Ну ладно. Войниловича я достану. Он знает, я ему обещал!

Муравьева весть об исчезновении офицеров, казалось, не очень расстроила. Он приказал построить роты. Выехал к ним подтянутый, бодрый, улыбающийся странной, грозной улыбкой. Заговорил, не слезая с коня:

— Солдаты, вы дети русского народа. И сегодня от вас зависит будущее этого народа, его свобода и счастье. Кто хочет быть хозяином на своей земле — тот с нами. Кто предпочитает, чтобы дети его и правнуки жили в унижении и нищете, тот пусть уходит. Вы знаете, что презренные изменники, как крысы, под покровом темноты сбежали. Нам их не жаль. Их имена будут покрыты позором и забвением. Лучшие сыны отчизны готовы положить живот свой на ее благо. Решайте сами, с кем вам быть!

Слова его падали, как тяжелые камни. Голос морозно звенел. Не все понимали смысл его речи, но радостный гул был ему ответом. Эта минута, когда он говорил с солдатами, простирая вперед руку, как бы благословляя, и видел перед собой светлые, восторженные лица, была, быть может, главной в его жизни, и весь тот день — первое января — он после помянет как лучший свой, счастливейший день.

И еще была радость, единственная в этом роде. Подпоручик Андрей Быстрицкий привел в Мотовиловку вторую мушкетерскую роту. Впоследствии на допросе генерал Толь спросит в недоумении у Быстрицкого:

— Вы же могли задержать роту и получить награду?!

Юноша гордо ответит:

— Ваше превосходительство, я, может быть, сделал глупость, но подлости никогда.

Мушкетерская рота, которую привел Быстрицкий, оказалась единственным подкреплением. Зато ночью с первого на второе еще несколько офицеров покинули расположение полка. На солдат это действовало угнетающе. Бодрость, которую сумел вселить в них Муравьев, быстро сменилась тревогой. Оставшиеся офицеры тоже волновались. Поведение Муравьева было им непонятно, его умиленное настроение раздражало, бездействие бесило. Славяне, то Кузьмин со Щепиллой, то Сухинов, не раз подступали к нему с требованием немедленно идти на Киев или на Житомир. Муравьев колебался. Он понимал, что поход на Киев с такими незначительными силами не может быть успешен. Мозалевский не давал о себе знать, значит, скорее всего, он схвачен. А если схвачен, то, конечно, в Киеве и Брусилове подготовлены войска для отпора восставшим. Нет, идти туда — безумие. «Если бы хоть семнадцатый егерский полк был с нами, — думал Муравьев. — Там Вадковский и еще есть члены общества. Ах, если бы у нас было хоть несколько пушек».

Утром на построении Муравьев не узнавал людей, с которыми начал выступление. Как будто годы прошли со вчерашнего дня. Унылые, потупленные взоры, поникшие плечи. Молчание как трясина. И Сергей Иванович почувствовал себя разбитым и больным. Вдобавок брат Матвей по-прежнему безразличен ко всему и насуплен.

Ночью он не дал Сергею выспаться, подходил к его кровати, похудевший, в длинной белой рубахе, похожей на саван, жаловался на темные предчувствия, даже упрекнул брата в легкомыслии. Сергей Иванович с братом не спорил, слушал его внимательно. Он его очень любил и жалел. Единственным, кто отвлекал Сергея Ивановича от мрачных предчувствий, выводил ненадолго из душевной смуты, был Ипполит, не ведающий сомнений отрок. Он и сейчас, на построении, не переставал куролесить и от избытка юных сил нет-нет да и выделывал на лошади забавные трюки, которым его научили в корпусе. Не только для Сергея, для всех, кто смотрел на него, Ипполит был как лучик солнца в серой мгле.

Муравьев хотел произнести напутственное слово перед полком, попытаться взбодрить упавших духом, но, вглядевшись получше в поникший строй, только вяло махнул рукой. Отдал команду к выступлению.

Началось знаменитое и по сей день вызывающее споры кружение полка: то ли это было движение к какой-то одному Муравьеву ведомой цели, то ли бегство от не существующей пока погони. После тяжелого дневного марша уже в сумерках вступили в местечко Пологи, в пятнадцати верстах от Белой Церкви, и здесь расположились на ночлег.

Полк был еще боеспособен, но ржавчина распада уже подтачивала его изнутри. К ночи из офицеров в полку остались только братья Муравьевы, Быстрицкий да четверо славян — Сухинов, Щепилло, Кузьмин и Соловьев. Ну и, разумеется, Михаил Бестужев, которому пришла в голову грандиозная, спасительная идея. Он пошел искать Сухинова. Тот как раз собирался на разведку к Белой Церкви. Ему приказано было выяснить, где находится семнадцатый егерский полк.