Работа над ошибками - Вера Колочкова

– … Няня Таечка, здравствуй, это я! Ты не спишь? Тетя Нина тебя кормила?

Наверное, она все-таки спала. Восковое лицо чуть дрогнуло и зашевелилось, пошло гулять морщинками, тяжелые птичьи веки приподнялись, обнажив слепой стеклянно-голубой взгляд. Коричневая сухая ручка оторвалась от одеяла, потянулась вперед, сильно подрагивая.

– Наташичка моя пришла, мнучичка… Иди, я тебя пошшупаю…

– Нянь, так приходила тетя Нина или нет? – обреченно подставляя под Таечкино «пошшупывание» лицо, переспросила Наташа.

– Да приходила, приходила… Три раза уж тута тряслася… Добрая баба, и кашу хорошую варит. Только с лица невидная.

– Нянь, а ты откуда знаешь, что она… невидная?

– Нинка-то? Так ить я еще девчонкой ее помню. Она на нашу, на деревенскую, на Маньку Пыркину шибко похожа. Пыркины, они богатым двором жили. Соседи наши. А Манька у них младшая была, бог его знает, в кого лицом такая невидная вышла…

Вздохнув, Наташа опустилась на скамеечку около кровати, устроилась поудобнее. Ладно, пусть будет нынче Манька Пыркина. Послушаем. По крайней мере, слушать – это не пеленки под нянькой перестилать. Так законные полчасика и пройдут, и ее кусочек от пирога большого родственного долга отрежется.

– … Зато у нее, у Маньки-то, настоящие городские ботинки были, отец ей с ярмарки привез. Покликала она меня как-то, и ну давай фотокарточкой хвастать. Настоящая фотокарточка у нее была, в городе сделанная. Манька там в полный рост изобразилась, в ситцевом платье с оборками и цветным полушалком, а из-под подола ботинки видно. У меня аж дух зашелся – очень мне захотелось такую же фотокарточку! А я еще малая была, и десяти годков не было, чтоб о полушалке да о ботинках мечтать. Да и откуда? Мать с нами кормилась кое-как, хлеба и того досыта не хватало. Ну вот, и говорю я, этто, Маньке: дай, говорю, мне на один день своих ботинок, я в город схожу, тоже себе карточку такую сделаю! А она, зараза, ни в какую… Стопчешь, говорит, мои ботинки, пока в город идешь…

Старушка вздохнула тихонько, с еле слышной хрипотцой, утерла уголки губ ребром ладошки. Потом вдруг рассыпалась сухими горошинками смеха, показав беззубые бледные десны, и продолжила:

– Ой, да я все равно ее тогда переспорила, Маньку-то! Уговорились мы, что она мне ботинки даст, а я за нее три дня огород поливать буду. А еще посулила ей, что до города босиком пойду, ботинки не стопчу. Да и как я их могла стоптать – нога-то у меня малюсенькая была, а ботинки размером большие, да еще и на каблуках. Так и пообещала – сфотографируюсь, мол, а потом их в котомку сложу да обратно тоже босиком пойду. Хотя на дворе уж осень была…

– Нянь, а вы что же, и осенью босиком бегали?

– Так ить землица после лета долго остывала, что ж… Мы, деревенские, все крепкими росли. Никакая лихоманка нас не брала. А уж если заставала какого ребятенка, то Господь его к себе прибирал.

– И взрослые тоже босиком ходили?

– А кто как, Наташичка. Кто побогаче, тот с обувкой был, конечно. А если купить не на что? Откуда моей матери было, вдовице с четырьмя детьми, денег взять? Тоже босиком по деревне шастала. В колхозе на трудодни не много разживешься.

– А зимой как?

– Ну, зимой… Зимой, слава богу, в валенках. А как снег подтает, галоши каучуковые на валенки надевали. Ничего, жили как-то.

Старушка замолчала, прикрыв глаза веками и сложив на груди ручки. Долго молчала – Наташе показалось, что она заснула. В наступившей тишине было слышно, как плещется листьями по окну черемуховая ветка, словно танцует под далекий аккомпанемент скрипочки, – мальчик-сосед этажом выше совершенствовался в придуманном родителями даровании. Отчего-то стало ужасно грустно. Представилось вдруг ясной картинкой: мокрая от дождя дорога, бесконечно длинная в обрамлении осенних унылых полей, и бредущая по дороге девочка. За спиной – котомка с ботинками… Вновь зазвучавший голосок няни Таи заставил вздрогнуть, и она не то чтобы с интересом, но с набежавшей на сердце жалостью начала вслушиваться в продолжение немудреной истории.

– Ну вот, этто… Пришла я, значит, в город, нашла тот дом, где фотографические карточки изготовляли. Присела на скамеечку, обулась в ботинки, шнурки красиво завязала, чтоб торчком стояли. Вошла в дверь, а там внутри мужик за столом сидит – усатый, толстый, важный такой. В жилетке. Посмотрел на меня: чего, говорит, тебе, девочка? А я от страху совсем и обомлела. Сделайте меня всю, говорю, как Маньку Пыркину! Чтоб стоймя. Я и шнурки уже завязала…

Наташа хохотнула коротко, представив на секунду лицо того фотографа. Таечка, будто обрадовавшись, охотно рассыпалась в ответ дробным смешком, махнула ручкой. Потом продолжила:

– А он на меня, Наташичка, глаза вылупил, да как осердится! Не знаю, говорит, никакой Маньки Пыркиной! А я ему: ну как же, мол… Мне фотокарточку надо, как у нее, и чтоб ботинки было видно. А он засмеялся и спрашивает: деньги-то у тебя хоть есть, малая? А я и опять обомлела… Я ж не знала, что еще и деньги надо платить. Думала, надо, чтоб ботинки были, и все… Маленькая была еще, дурочка. Обратно всю дорогу ревмя проревела…

– А огород? Огород потом за Маньку поливала?

– А как же! Ботинки-то я у нее брала. Потом, когда в колхозе работать стала, тоже ботинки себе купила.

– Сфотографировалась?

– Не… Не удосужилась как-то. А Манька потом замуж вышла, хоть и невидная была. Троих детей народила, одного за одним. Их потом всех вместе с Манькой немцы в дому пожгли…

Будто испугавшись только что произнесенной фразы, Таечка замолчала, дрогнула морщинистой шеей, поелозила головой по цветастой наволочке. И без того маленькое личико вдруг сжалось в сухой кулачок и тут же разгладилось, будто непрошеное смятение само собой устыдилось и ушло в глубины старческой памяти, сменившись на выражение тишайшего спокойствия. Наташа вздохнула, покачала головой понимающе. Подумалось вдруг о мудрости человеческой природы – каким же спасением она преподносит старикам эту ретроградную избирательность их памяти… Ведь не рассказывает же Таечка, как от немцев в лесу скрывалась да как семью потеряла, а про Маньку Пыркину да про ботинки – пожалуйста.

Протянув руку, она погладила старушку по морщинистой, в старческих коричневых пупырышках руке. А наклонившись, услышала тихое и сонное, чуть хрипловатое Таечкино дыхание. Действительно, спит. Пусть спит…

Июньский день, когда она вышла на улицу, неумолимо боролся с подступающими сумерками. Наглой оголтелости солнца уже не ощущалось, лишь ветер по-прежнему резвился в высоких кронах тополей, разгоняя во все стороны маленькие стада пуховых отар. Из окна проезжающей по дворовой дорожке машины окликнул сосед, бывший одноклассник, Серега Климов, мотнул головой приглашающе – садись, подвезу, мол, – и она с удовольствием плюхнулась на сиденье с ним рядом. Серега, женившись, жил теперь с ней в одном районе, сюда ездил родителей навещать. Вот и ей повезло с оказией. А вообще, пора действительно вторую машину покупать и самой за руль садиться. Ничего, всему можно научиться. Наверное, это не сложнее, чем книжку написать? Надо вечером с Сашей обязательно обсудить эту тему.