Начало неведомого века (Повесть о жизни - 3) - Константин Паустовский

Мы спокойно доехали до пограничной в то время между Россией и Украиной станции Зерново (Середина Буда).

Около Зернова поезд остановился ночью на полустанке на краю леса. Отсюда тянулись к северу Брянские леса, и здесь рядом находились те милые места, где я так часто бывал в детстве.

Не спалось. Мы с певцом выскочили из теплушки и пошли по проселочной дороге. Она тянулась по опушке леса в неясные ночные поля. Шуршали хлеба, низко над ними загорались и, подрожав розовым огнем, гасли зарницы.

Мы сели на старый, давным-давно поваленный бурей вяз у дороги. Такие одинокие обветренные вязы среди лугов и полей всегда почему-то напоминают крепких стариков в сермягах со спутанными ветром седыми бородами.

Певец, помолчав, сказал:

- Каждый по-своему верит в Россию. У каждого есть свое доказательство этой веры.

- А какое у вас доказательство?

- Я певец. Понятно, какое может быть у меня доказательство.- Он немного помолчал и вдруг запел печально и протяжно:

Выхожу один я на дорогу,

Сквозь туман кремнистый путь блестит.

Ночь тиха, пустыня внемлет богу,

И звезда с звездою говорит...

Я давно считал, что нет ничего более гениального в русской поэзии, чем эти лермонтовские стихи. И, несмотря на слова Лермонтова, что оп ничего не ждет от жизни и ничуть не жалеет о прошлом, было ясно, что сказал он об этом вопреки себе, именно потому, что жалеет о прошлом и ждет от жизни хотя бы обманчивых, но щемящих сердце мгновений.

Над хлебами пробежал ветер. Они заволновались с каким-то сыплющимся шелестом. Сильнее полыхнула зарница, и забормотал спросонок гром.

Мы пошли обратно к полустанку. Я сорвал в темноте какую-то травинку и только наутро увидел, что это душистая кашка, самый застенчивый и прелестный цветок русской земли.

Нейтральная полоса

Утром поезд пришел в Зерново. По теплушкам прошел пограничный контроль и проверил разрешения на выезд.

Нашу теплушку вместе с несколькими другими отцепили от поезда, и старый маневровый паровоз потащил нас к границе, к так называемой "нейтральной полосе". Двери в теплушках закрыли и поставили около них красноармейцев с винтовками.

Наконец поезд остановился. Мы вышли. Теплушки стояли в сухом поле возле путевой будки. Ветер нес пыль. Несколько крестьянских подвод было привязано к шлагбауму. Возчики - старики с кнутами - покрикивали:

"Кому на ту сторону, на Украину? Пожалуйте!"

- Далеко? - спросил я старика с редкой бородкой.

- Да какое там далеко! Три версты, а там уже и немец. Поехали!

Мы сложили свои вещи на телегу, а сами пошли рядом. За нами потянулись остальные подводы. Позади я увидел своих спутников по теплушке Риго-Орловской дороги. Они шли за подводой и о чем-то возбужденно и радостно говорили. Доди с ними не было. Человек в серых гетрах совершенно дико выглядел здесь, среди полей, на дороге, где ветер крутил столбы пыли и орешник шумел листвой по оврагам.

Когда мы отъехали с километр, человек в гетрах остановился, повернулся к северу, к России, погрозил в ту сторону кулаком и грубо выругался. Возница испуганно взглянул на него и с сожалением покачал головой.

Я, кажется, упоминал где-то, что моя мать верила в закон возмездия. Никакой подлый, бесчеловечный или коварный поступок, говорила она, не остается не отмщенным. Рано или поздно, но возмездие придет. Я посмеивался над этим маминым суеверием, но в этот день почти поверил в закон возмездия.

Мы спустились в лощинку, поросшую орешником. Возчик наш начал нервничать и понукать лошаденку.

Мы миновали дно лощинки и начали подниматься по склону на противоположную сторону. В это время из орешника вышел человек в папахе и фиолетовых пыльных галифе. В опущенной руке он держал маузер. На груди у человека перекрещивались две холщовые ленты с патронами.

Вслед за человеком в галифе из кустов вышло несколько парней, одетых в шинели, бушлаты и вышитые украинские рубахи. Все они были с обрезами и шашками, а кое у кого на поясе висели ручные гранаты "лимонки".

Человек в фиолетовых галифе поднял маузер и выстрелил в воздух. Телеги тотчас остановились.

- Кто пропустил? - закричал человек в фиолетовых галифе плачущим голосом.

- Пограничный отряд,- растерянно ответил журналист в серых гетрах. Человек в фиолетовых галифе вышел на дорогу как раз около подводы с вещами журналистов.

- В карман себе пропустил! - закричал человек в галифе.- Вещи осматривали?

- Осматривали.

- В карман себе осматривали! Документы смотрели?

- Смотрели.

- В карман себе смотрели. А ну, ребята, берись! Разом!

Парни начали сбрасывать с телег чемоданы. Журналист в гетрах закричал. Человек в фиолетовых галифе ударил его в зубы рукояткой маузера и сказал:

- Заработал? Так помолчи, буржуйское отродье, пока я не влепил тебе в котелок хорошую блямбу.

Человек в гетрах, прижав ко рту окровавленный платок, шарил в пыли на дороге, разыскивая сбитое пенсне.

Парни начали рубить шашками кожаные чемоданы. Они разрубали их очень умело и ловко - крест-накрест. Очевидно, открывать чемоданы или выламывать замки не было времени. Парни заметно торопились и все время посматривали в сторону советской границы.

Наш возчик тихонько тронул лошадь, незаметно проехал несколько шагов и остановился. Парни вытаскивали из чемоданов вещи, смотрели на свет рубахи и простыни и все ненужное швыряли в пыль.

- Шукают,- тихо объяснил нам возница.- Вы идите вперед, только тихонько, вон до того кустика. За ним поворот, и нас уже не будет видно. А я помалу подъеду, может, они нас и не заметят.

Мы прошли за куст, а возница, то трогая лошадь, то останавливая ее, вскоре заехал за куст и после этого начал нахлестывать лошадь. Мы поднялись на изволок, и лошадь понеслась вскачь. Мы бежали за телегой минут десять. Потом возница остановился.

Мы закурили, и возница рассказал, что в нейтральной полосе бродит шайка атамана Козюбы и грабит всех проезжающих. В вещах ищут главным образом драгоценности и деньги. При этом сильно торопятся, так как хотя советским пограничникам и не полагается заходить в нейтральную полосу, но они время от времени налетают на бандитов и беспощадно их расстреливают.

Мы удрученно молчали. Никакой радости от того, что мы избавились от бандитов, у нас почему-то не было.

Дорога тянулась по обширной порубке среди пней. Садилось солнце. Красноватый его свет падал на вершины редких уцелевших сосен.

Я шел, задумавшись. Внезапно я вздрогнул и поднял глаза от резкого металлического окрика:

- Хальт!

Посреди дороги стояли два немецких солдата в темных шинелях и стальных касках. Один из них держал под уздцы хилую, больную кострецом лошадь нашего возницы.

Немцы потребовали пропуск. У меня пропуска не было.

Приземистый немец, очевидно, догадался об этом по моему лицу. Он подошел ко мне, показал в сторону России и крикнул: "Цюрюк!"

- Дайте ему пять карбованцев царскими грошами,- сказал возница,- да и поедем далее до хутора Михайловского. Пусть, собака, не морочит нам голову.

Я протянул немцу десятирублевку. "Но! Но!" -закричал он раздраженно и затряс головой.

- Чего вы ему суете десятку,- рассердился возница.- Я же вам сказал: дайте пятерку. Они только их и берут. Потому что царские пятерки печатаются у них в Германии.

Я дал немцу пятирублевку. Он поднес палец к каске и махнул рукой:

- Фа-ар!

Мы поехали. Я. оглянулся. Немцы крепко стояли среди песчаной дороги, расставив ноги в тяжелых сапогах, и, посмеиваясь, закуривали. Солнце поблескивало на их касках.

Острый комок подкатил к горлу. Мне показалось, что России нет и уже никогда не будет, что все потеряно и жить дольше ни к чему. Певец как будто угадал мои мысли и сказал:

- Боже милостивый, что же это такое случилось с Россией! Какой-то дрянной сон.

Вадик тоже остановился, посмотрел на немцев, углы губ у него опустились, задрожали, и он громко, по-детски заплакал.

- Ничего, хлопчик,- пробормотал возница.- Может, и не так скоро, а все одно отольются им наши слезы.

Он дернул за вожжи, и телега заскрипела по глубокому рыжему песку, со следами немецких подкованных сапог.

На севере, где осталась Россия, густела над порубками розоватая вечерняя мгла. На обочине дороги цвела маленькими островками лиловая кашка. И почему-то от этого стало спокойнее на сердце. "Посмотрим, чья возьмет,подумал я.- Посмотрим!"

"Гетман наш босяцкий"

До поздней осени я прожил в Копани, потом уехал в Киев, чтобы устроиться там и перевезти в город маму и сестру.

Устроиться мне удалось не сразу. В конце концов, я начал работать корректором в единственной более или менее порядочной газете "Киевская мысль". Когда-то эта газета знала лучшие дни. В ней сотрудничали Короленко, Луначарский и многие передовые люди. При немцах же и гетмане "Киевская мысль" тоже пыталась держать себя независимо, но это ей не всегда удавалось. Ее постоянно штрафовали и несколько раз угрожали закрыть.