Армия без погон - Владимир Ляленков

— Какой может быть обман, Мотя?

— Все по закону?

По закону.

— Сегодня и приступать?

— Приступайте…

Но через три дня приходится уволить сторожей: разгоняя свой страх громкими разговорами, песнями, они бродят вокруг склада только до рассвета. Спешат топить печи, справляться с хозяйством. Утром третьего дня я недосчитался пятнадцати листов шифера.

— Вы должны быть у склада до семи часов утра. Ну хотя бы до шести. Ровно в шесть я к вам буду приходить и тогда расходитесь.

— Не можем. Лучше уж уволь нас, Борис Дмитрич, и денег твоих не надо. Сколько страху-то натерпелись!

Деревенские смеются мне в лицо:

— Борис Дмитрич, ты бы ружо им дал! Как же это Васьчиха без ружья!

Выручил дедка Серега, который часто заходит к Сергеевне. То в хлеву что-нибудь поправит, то в избе. Работает он конюхом, несколько раз за ночь ходит на конюшню. Он высок, сутул, но еще крепок.

— Дедко, возьмись ты сторожить, — прошу его, — тебе, что, деньги не нужны?

Он улыбается:

— Ишь ты, Борис, как рассуждаешь. А подумай о другом: ты-то уедешь, а я останусь. Он-то (вор) память будет иметь, ай нет?

Договорились: сам дедко ловить вора не будет. Как заметит его, скажет мне, и я расправлюсь с ним. Воровство моментально прекратилось. Все пометки, которые делаю химическим карандашом на листах, на кирпичах, вижу каждое утро. Дедко Серега стал чаще заходить в избу вечерком, и мы с ним беседуем. Особенно оживленно и долго протекает беседа, когда старик маленько загуляет.

— Что ты все пишешь? — заявляет он, вырастая в дверях, весело улыбаясь маленькими глазками. — Полно кляузами заниматься! Идем выпьем да побеседуем. Разругался я нынче со своей старухой, — он отчаянно машет рукой, — ну их всех, Дмитрич, мы одни с тобой можем понимать разговор! Танька, — кричит он Сергеевне, — готовь нам закуску! У нас есть вот тут! — он вынимает из кармана бутылку водки. — Пошевеливайся, шевелись, старуха!

И дедко пытается ущипнуть хозяйку за бок.

— Ох ты, идол, — укоряет его Сергеевна, кивая головой и улыбаясь, — уж пора бы забыть такие повадки!

— Это ж почему нам забывать такие повадки, а? Я еще в Тутошино сходить думаю…

До укрупнения колхозов дедко был председателем Клинцовской артели. Часто вспоминает о своей работе.

— …Теперь-то председателю дивья! — рассуждает он. — Теперь ему что! Живи да и только.

— Чем же ему лучше теперь?

— Да как же ты спрашиваешь об таком, Боренька, нонче совсем другое. Меня, бывало, вызовут в район: «Тудыть твою мать, кулацкая душа, чтоб было сделано!» Да кулаком по столу, да грозят тюрьмой. Ну, вернешься сюда и гоняешь народ без роздыху. Ну и делали, баловства никакого, хоть и не получали ничего за работу… Встану чуть свет, выйду с избы: глядь в один конец — крайняя Федина изба видна, гляжу в другой — изба Дарьи на прицеле. И все у меня на виду, и все меня видят. Все я знал! И в грамоте разбирался. Сколько надо соток отмерять, могу мигом обмерять сено, пойдем, гляну на стожок и хоть на пуды, хоть на центнеры тотчас переведу. Документы вел согласно закону. И до тонкостей знал, где, какое сено, кому сколько надо, чтоб без обиды… А теперь что? Председатель ездит по бригадам командиром, бригадирам дает задания и едет то на совещанию, то еще куда. Да все торопится, спешит. И наторопился: у кого изба тесом обшита? У кого покрашена краской масляной? Вот ты приезжий, скажи мне, у кого? У Ваньки. А у меня как было? Танька! — кричит он.

— Чего, старый, шумишь? Помолчи-то! — отвечает из своей комнаты Сергеевна.

— Ответь вот для него, для Дмитрича, брал ли я хоть клок сена тайком для своего хозяйства?

— Да полно тебе, угомонись!

— Нет, ты ответь, карга старая! Ответь как перед судом!

Сергеевна вдруг решительно входит в комнату и говорит, будто кланяясь:

— Да уж правда, Боренька, уж этого никогда не случалось! И сам-то выйдет на пожню и косит с нами. А чтоб взял чего, этого и понятия не имел.

Толстые сизые губы старика изображают в это время букву О, глаза его смотрят в потолок.

— А у Ваньки своя политика, — продолжает он, — к Дарене таскался по ночам, и у той до самого лета чердак клевером забит. Мы все знаем! Вот он и грамотный, и слово скажет, какое нужно. А я начну, бывало, там выкладывать обстоятельно, без архивов, смеются. А потом: «Что ты мелешь? Ты давай процент! Ты темный, ты неграмотный!» Ну вот он и грамотный: в прошлом годе ссыпали зерно в амбаре, а оно сгорело.

— Почему же?

— Пол был гнилой, просел под тяжестью. От земли сырь пошла…

— Что ж, не видели, что пол гнилой?

— Так ведь бригадир всему указ.

— Ну ты-то видел, дедко? Скажи мне — знал?

— Видеть не видел, знать не знал. А я бы на гнилой пол не ссыпал бы.

— Сказал бы об этом?

— Бригадир должон знать! — ударяет он кулаком по лавке. — Бригадир — знай! Дай наряд, пошли человека лес заготовить. Запиши все это, оплати. Так-то. Не хочешь смотреть, не желаешь быть хозяином, а мечтаешь начальствовать — начальствуй. Но и с других не спросишь хозяйственности. Раз ему укажи, другой — он губы развесит, до смерти начальствовать будет. Да еще за указание обидится. Вот как. А я тебе, Дмитрич, расскажу старую сказку… В давние времена жил один мужик. И вот сидел он однажды на лавочке перед избой со своим сынком. Сынок в годах был, хорош собой, и матушка над ним все охала, ахала, не знала, чем накормить, как от неведомых напастей сохранить. К вечеру дело шло. И едут через деревню купцы. Тогда еще купцы были. Мужик и говорит сыну: «Пойди-ка, сынок, узнай, с чем едут купцы». Побежал сын, приносит известию: везут-де гречиху да овес. «А по какой же стоимости они продают?» — «Не знаю, — отвечает сынок, — я не спросил». — «Ну так побеги, спроси».

Побежал сын. А купцы уж за деревню выехали, по лесу едут. Смеркаться стало. В те времена бога почитали, чертей боялись. «Гречиха по рублю пуд, овес по четвертаку», — приносит сынок известию. А сам запыхался, язык на боку, от страхов лесных глаза на лоб лезут. «Как же они продают: оптом, либо наразвес можно купить?» — «Не знаю, я не спросил». — «Ну так беги спроси. Беги».

А купцы-то уже верст пять проехали…

Старик хитро ухмыляется, шарит в карманах закурить, не находит, берет у меня папироску.

— Вот так-то бегал, бегал сынок. Взмок. От страхов зуб на зуб не попадает. А в следующий раз уж знал, о чем надо справиться у купцов… Вот оно как, Дмитрич, смекаешь? А ты: «Чего не сказал?» Обо всем разве скажешь? Вот и Федя Стойков, он член ревизионной комиссии. Много чего знает Федя! Много! И документ может представить при надобности. А сидит Федя и молчит. Почему? Да потому, что надо сейчас Феде лошадь, бери да езжай, надо лесу, иди да руби. А попробуй Федя побуянить насчет правды — шалишь, ничего Феде не будет…

— А председателю теперь дивья, — продолжает дедко, помолчав, — деньги вот дают на постройку, корма присылают. А что толку? Хозяйство в долгу, как в шелку. А два года назад вышла как-то заминка, кормов не прислали, за одну весну половину коров под нож пустили. Куда это годится? И поделом: не потакай, не нянчись, но и не указывай, каким манером детей зачинать. Вот оно что бы я сказал начальству… А то вот получилось: колхоз должен государству пять мильонов. Пять мильонов! Шутка сказать! А где они? У меня? У ней, у Таньки? У Моти? В колхозе? Нигде нету. И спросить не с кого. С Баранова? Он недавно приехал, одно время был замотавши, что чуть с голоду не помер, чужую кровь ему дополняли.

— Ты же говоришь, что председателю теперь дивья?

Тут старик вскакивает, хватает ртом воздух, будто задыхается. Начинает кричать о каких-то телегах, о болотах с пеньками, без пеньков, о сенокосах с выездами, без выездов. Я не понимаю его, но молча слушаю, покуда не приходит его жена Аннушка. Худая, лицом похожая на Акиньевну, она заходит в избу с улыбочкой. Быстро по-мышиному осматривает всех. Некоторое время, продолжая улыбаться загадочной улыбкой, смотрит на мужа.

— Ну полно, полно, пора и честь знать, — говорит она, — свою избу остудил совсем. Идем домой…

Глава шестнадцатая

А чуть свет старик является в избу. Спать ложусь я поздно, утром спать охота — нет мочи. Он лезет холодной рукой под одеяло, трясет меня за ногу, ворчит, улыбаясь:

— Все самые ленивые девки давно уж поднялись, а начальник спит… Спит начальник…

Какого черта ему надо?.. Зачем поднимает в такую рань? Ах, дьявол старый!

Я сажусь. Покуда одеваюсь, выслушиваю чрезвычайные новости: бабы уехали сегодня к Дальнему бору, всех лошадей он пригнал из лесу, только один жеребенок запропастился… Высокие голенища сапог старика влажны, холодны. От него пахнет лошадьми, травой, лесом. Вскоре иду через деревню к лесу, потом по ржаному полю. Утром колосья ржи покрыты росой, и похоже, будто они затянуты паутиной. Там и здесь вдруг паутина исчезает, и темные полосы устремляются к лесу — это убегают зайцы. После купанья в озере пью молоко. Потом начинается то, что называют рабочим днем. Весь день я занят, времени мне не хватает, но к концу дня, уставший, я не испытываю никакого удовлетворения. От свинарника спешу к пилораме. К полдню попадаю в Заветы, затем иду в лес. Летом заготовляют бревна здесь только остолопы: лошадью их нужно вытащить за ручей и болотце к Деляниному холму. Только сюда может добраться трактор. Нужно достать лошадь. А она вчера была, а сегодня на ней какой-то дядя Матвей уехал за сеном. Приходится отыскивать другую. Потом опять иду в Вязевку, звоню в контору. Нужно как бы невзначай нагрянуть к чикинцам, чтобы они не подумали: «Ага, ушел с утра, до вечера его не будет, можно что-нибудь предпринять…»