Следы помады. Тайная история XX века - Грейл Маркус

ЛораЛоджик, 1979

Звук панка имел не музыкальный смысл, а социальный: за короткие месяцы эта культура обзавелась визуальными и устными отличиями, знаками, что были и непонятными, и содержащими в себе откровение, — в зависимости от того, кто смотрит. Самой своей противоестественностью, своим настаиванием на том, что ситуация может быть сконструирована, а затем как фальшивка покинута, — надписи теперь перекочевали с рваной одежды на лица, на раскрашенные и искромсанные волосы да и прямо на головы, — панк превратил повседневную общественную жизнь в шалость, в результат садомазохистской экономики. Панк провёл черту: он отделил молодого от старого, богатого от бедного, затем молодого от молодого, старого от старого, богатого от богатого, бедного от бедного, рок-н-ролл от рок-н-ролла. Рок-н-ролл ещё раз стал новой историей: тем, о чём можно спорить, что можно изучать, можно принимать или отвергать, любить и ненавидеть. Рок-н-ролл вновь стал забавным.

По причинам

По причинам — двум, трём или десяти — которые нельзя сформулировать, не прибегая к песням и к многословию (каждая из причин первоначально касалась сингла или интервью Sex Pistols), всё теперь являлось безобразным, порочным, ошибочным, преступным, отвратительным и сковывающим: секс, любовь, семья, образование, поп-музыка, «звёздность», правительство, гитарные соло, работа, благосостояние, шопинг, уличное движение, реклама — и всё это образовывало единое целое. Глупый радиоджингл, который попадался тебе сто раз на дню, усиливал всю совокупность: заслышав его опять, ты понимал, что в радио надо что-то менять, и это значило, что в обществе тоже необходимы перемены. Эта совокупность распадалась обратно на фрагменты: сам себе Майра Хиндли, ты мог формировать понятия правой мочкой, ничего не знающей о языке, но знающей всё о том, что язык не выразит, и джинглы отправлялись ко всем чертям.

Шопинг, уличное движение и реклама как всемирно-исторические обиды, влившиеся в нашу жизнь словно искушения, — в какой-то мере в панке можно было легко распознать новую версию критики массовой культуры, предпринятой ранее Франкфуртской школой, этой рафинированной брезгливости утончённых беглецов из гитлеровской Германии по отношению к обеспеченной вульгарности их американского приюта во время войны; новую версию уверенности Адорно, изложенной в “Minima Moralia”, что он, немецкий еврей-интеллектуал, бежав от нацистов в землю свободных, был вынужден обменять гарантию физического уничтожения на обещание духовной смерти. Но теперь постулаты давней критики отозвались там, где ни один из представителей Франкфуртской школы — ни Адорно, ни Маркузе, ни Беньямин — не мог и предположить: в сердцевине поп-культа массовой культуры. Ещё более странно: прежняя критика массовой культуры сама стала массовой культурой, по крайней мере продуктом, претендующим на это. Если панк был тайным обществом, то цель любого тайного общества — управлять миром, так же как цель всякой рок-н-ролльной группы в том, чтобы её все услышали.

Надо полагать, ни одно определение панка нельзя расширить настолько, чтобы в нём нашлось место Теодору Адорно. Любитель музыки, он ненавидел джаз, когда он впервые услышал Элвиса Пресли, его, вероятно, стошнило, и если бы ему не повезло умереть в 1969 году, без сомнения, Sex Pistols он воспринял бы за повторение «Хрустальной ночи». Но вы обнаружите панк в каждой строчке “Minima Moralia”: содержащееся там миазматическое омерзение к тому, во что превратилась западная цивилизация по окончании Второй мировой войны, в 1977 году стало содержанием сотен песен и лозунгов. И если в записях Sex Pistols все эмоции сконцентрировались где-то между пустым взглядом и сардоническим смехом, то в книге Адорно все эмоции спрессованы между проклятием и раскаянием — и на этом поле малейший шаг к состраданию и созиданию может принять на себя обязанность абсолютной новизны; на фоне всякого рода жульничества и мошенничества отрицание проявляет себя еле-еле. Отрицающий человек, писал Рауль Ванейгем, подобен «Гулливеру, связанному по рукам и ногам, распростёршемуся на берегу лилипутов, решившему освободиться, внимательно осматривающемуся вокруг себя, для которого малейшая деталь, мельчайший контур на земле, слабейшее движение — всё обладает решающим значением, способным указать на то, от чего может зависеть его освобождение»19. Когда жизнь открывается с этой стороны, когда верховенство установлено, когда малейший жест, новая походка может означать освобождение, его последствием становятся практически неограниченные возможности в массовом искусстве.

“Minima Moralia” написана как серия эпиграфов, эфемерностей, где каждый отдельный абзац последовательно уничтожает всякий намёк на надежду, которая может проскальзывать в этих строчках, каждый параграф имеет свой подзаголовок, где отражаются бессильное проклятие, отчаянная ирония, идеально смотревшиеся бы названиями панк-синг-лов (выбраны наугад): «Суровая угроза», «Вымогательство», «Агнец для заклания», «Они, народ». После 1977 года пластинка с напыщенными речами могла бы называться “Big Ted Says N0” и даже оказаться логичным поп-шагом, что в каком-то смысле и случилось: послушайте альбом “Metal Box” Public Image Limited — следующей после Sex Pistols группы Джонни Роттена, читайте при этом “Minima Moralia” и понаблюдайте, сможете ли отличить одно от другого.

«Телефон звонил не переставая, — говорил 32-летний капитан пожарных Дональд Пирсон. — Люди звонили со всего штата. Теперь нам понятно, что такое “медийное событие”». Пирсон сказал, что «самым запоминающимся на этой неделе стал эпизод, когда мы прорубились в дупло на дереве и оттуда полезли пчёлы. Там находилось где-то 30 или 40 репортёров и фотографов и некоторые из них обратились в бегство».

Пожарные сообщили, что [офицер] Рэйсикот лучше всех сумел описать пчёл-убийц. «У пчёл-убийц кожаные куртки и панковские причёски, — сказал он, — вы их ни с кем не спутаете».

— “San Francisco Examiner” от 28 июля 1985 г. о первом появлении «пчёл-убийц» в Калифорнии.

Чего не хватало отрицанию Адорно, так это веселья — духа, которого у панк-версии его мира всегда было в достатке. Шагая по улице, эти позёры и модники, эти сбывшиеся предсказания Адорно были исполнены счастья, что делало их простыми и светлыми. «Я муха в баночке крема», — пели Wire в клубе “The Roxy”. К 1977 году критика Франкфуртской школы была ржавым шаблоном — не опровергнутая историей или другими идеями, а превращённая в навязчивый джингл, будучи превознесённой в 1960-е годы в студенческо-художественных и радикально-студенческих хит-парадах: Вся общественная жизнь упорядочена ⁄ Сверху донизу ⁄ Посредством непроглядных иерархий ⁄ Превращая тебя в контейнер ⁄ Для культуры ⁄ Соблазняющей тебя ⁄ Стать роботом экономики. Новым было воздействие этого джингла, новым было его звучание. Теперь ты мог обозначить и провозгласить это. Частицы теории, появившейся на свет ещё до того, как ты родился, появились из асфальта и ударили тебе в лицо, так что ты упал головой на бетон. Твоё лицо стало совокупностью в зеркале