Архивное дело - Михаил Черненок

Колосков, видать, сообразил, что урожаи на такой землице вырастут не шуточные, и развернул строительство мельниц да крупорушек на широкую ногу. Самые богатые мельники, развивая свое дело, шли к нему с поклоном.

— Где Колосков жил? — спросил Антон.

— Постоянно — в Новониколаевске. Когда же в Березовку наезжал, то останавливался у Хоботишкина. Илья просторный дом имел, и меж собой были они родственники.

— Какие?

— То ли свояки, то ли кумовья — бес их знает.

— Артельщиков, которые строили, Колосков на месте нанимал?

— Бывало, что уже и с готовой артелью приезжал.

— Не обижались на него?

— Артельщики? Не-е-ет. Он же им хороший заработок обеспечивал.

— А вообще как с народом Колосков жил?

— Хорошо. Мужики уважительно к нему относились. Всегда по имени-отечеству величали: «Ерофей Нилович».

— Почему же плотину «Ерошкиной» назвали? Вроде как-то неуважительно для уважаемого человека…

— С болтливого языка Хоботишкина такое название к плотине прилипло. На глазах Илья унижался перед Колосковым. А заглазно, чтобы возвысить свое равенство с видным человеком, любил прихвастнуть: «Вчерась мы с Брошкой за ужином полную четверть смирновки осадили». Водку тогда «смирновкой» называли, — дед Матвей сурово нахмурился. — Угодливые подлизы, Антошка, и теперь за глаза унижают умных людей до своего уровня. Ты среди своих подчиненных подлиз не держи. При удобном случае они, как пить дать, тебя подсидят.

— Спасибо за совет, — улыбнулся Антон и сразу спросил: — А вообще выпивал Колосков?

— Вообще не без того, конечно… При открытии каждой новой мельницы поднимал с артельщиками чарку, но, чтобы за ужином четвертями сивуху глушить, такого за ним не водилось. Тверезый был мужик.

— Пожилой?..

— Лет на десять старше меня.

— Значит, в начале тридцатых годов Колоскову было около пятидесяти?

— Так, примерно.

Из дальнейшего разговора с дедом Антон узнал, что Колосков был среднего роста, но жилистый. Любил перед сельскими мужиками двухпудовой гирей поиграть. И получалось это у него очень даже неплохо. Сам дед Матвей последний раз видел Колоскова летом 1914 года перед мобилизацией и после никаких слухов о нем не слыхал.

Дед Матвей подтвердил слова Лукьяна Хлудневского о том, что Колосков действительно носил фуражку с инженерскими молоточками на околыше. И еще Ерофей Нилович любил пощеголять в черной тужурке с двумя рядами золотых пуговиц и с якорями на воротнике, где теперешние военные носят петлицы. Видимо, этот парадный мундир остался у Колоскова от службы по судоходной части.

— А поясным ремнем с флотской пряжкой Колосков не «щеголял»? — осененный внезапной догадкой, спросил деда Антон.

Дед Матвей усмехнулся в белую бороду:

— Такие господа, Антошка, как Ерофей Нилович, ремнями не подпоясывались. Они на подтяжках штаны носили.

Догадка не подтвердилась, и Антон завел разговор о Николае Тропынине. Дед Матвей знал Тропынина с того возраста, «когда Николаша под стол пешком ходил». Повзрослев, Николай быстро освоил грамоту и стал «закоперщиком» в местной комсомольской ячейке. В конце двадцатых годов его призвали на службу в Красную Армию, откуда Тропынин вернулся в родные места уже в «чекистской» форме. Прослужил он здесь то ли до 1938, то ли до 1939 года и его перевели куда-то на новое место. С той поры ни в Березовке, ни в Серебровке он не появлялся.

— Строгим был? — спросил Антон.

— Как сказать… В то время чекистов вообще боялись пуще огня. По указанию Сталина они свирепствовали люто. Весь народ на колени поставили. Дураков не трогали. Уничтожали тех, кто поумнее да побоевее. И люди пали духом. В угоду чекистам стали сами придумывать «врагов». Обидится сосед на соседа и — заявление в НКВД. Оперуполномоченный тут же приезжает в село для разбора. Начинает свидетелей допрашивать, а те с перепугу несут напраслину на земляка без стыда и совести! Ну, как не упечь человека в кутузку или не подвести под расстрел, если все в один голос на него, бедолагу, дудят?.. — дед Матвей хмуро насупился. — Вот, когда на Лукьяна Хлудневского кто-то из наших деревенских донос накатал, Тропынин мигом объявился. Некоторые подпевали, вроде большесемейного Троши Головизнева, от страху в штаны наложили. Стали юлить, дескать, на самом деле Лукьян — человек подозрительный, шибко уж молодым в председатели вышел и вроде не в ту сторону колхоз ведет. Меня тоже Николай пригласил в контору на допрос. Статью зачитал об ответственности за ложные показания. А я ему напрямик рубанул: «Тот, кто на Лукьяна бочку катит, будь он хотя бы и моим родственником, все равно — гнида! Лукьян — честный парень, колхозом правит умно». Больше ни слова, из принципа, говорить не стал. Только эти мои слова Тропынин и записал в протокол. Ефим Инюшкин так же, горой за Лукьяна поднялся. И другие сознательные мужики грудью в защиту Хлудневского пошли. Тем и оборонили его от ложного обвинения. После Тропынин спасибо нам сказал, что не стали подпевать оговорщику и не ввели следствие в заблуждение. В отличие от своих сослуживцев по НКВД, Николай не стремился выполнять план по расстрелам. Он, наоборот, всячески выгораживал земляков. Наверное, поэтому его и убрали из нашего района.

Антон рассказал деду о ремне, которым якобы была привязана шестерня к ногам утопленника, обнаруженного у Ерошкиной плотины, и как, по словам Хлудневского, Тропынин быстренько спрятал этот ремень в брезентовую сумку. Дед Матвей долго раздумывал, чесал пальцами густую белую бороду. Наконец он категорично заявил:

— Если Николай вправду тайком спрятал тот ремень, значит, так надо было.

— Но ведь это запрещенный в следствии прием, — сказал Антон.

— Не мог Тропынин запрещенного приема допустить, — с прежней уверенностью заявил дед. — Тут, Антошка, или Лукьян тебе соврал, или Тропынин для пользы следствия не хотел тот приметный ремень людям показывать.

— Какие отношения у Тропынина с Жарковым были?

— Человеческие. По отдельным вопросам, бывало, крепко меж собой схватывались. Кулаком по столу стучали. Ну, а в большинстве случаев понимали друг друга без крика и беседовали мирно, как друзья.

— Не пытался ли Тропынин обелить Жаркова?

— Ежели Афанасий не виновен был в смерти утопленника, зачем его, уже отсутствующего в Березовке, грязью поливать?

— А если виновен?..

Дед Матвей нахмурился:

— Если бы да кабы, то во рту росли б грибы, а они там не растут…

Закончив разговор с дедом, Антон Бирюков почувствовал странную беспомощность, какой обычно не испытывал при раскрытии даже самых сложных преступлений по уголовным делам. Откровенно говоря, оставаясь на выходные дни в Березовке у родителей, он совсем не намеревался, проводить какие-то розыскные действия и не тешил себя мыслью, что ему удастся хотя бы чуть-чуть приподнять полувековой занавес, плотно укрывающий многолетнюю тайну старого захоронения возле Ерошкиной плотины. Однако за два дня, проведенных в родном селе, совершенно неожиданно удалось собрать такую информацию, исходя из которой можно было выстроить несколько самых противоречивых версий. Таинственное исчезновение председателя Жаркова, обнаружение утопленника у плотины и смерть кузнеца Степана Половникова, разделенные между собой по времени всего только годом, Антон увязывал в один узел, но увязка никак не получалась.

Глава 10

Утром в понедельник, в самом начале рабочего дня, Бирюков обстоятельно доложил прокурору со следователем собранную за выходные дни информацию. Рассматривая на пожелтевшем листке газеты «Штурм пятилетки» найденные Хлудневским в тайнике рассохшегося сундука старые деньги, прокурор заговорил:

— Заинтриговал ты, Антон Игнатьевич, меня своим рассказом. Исчезновение председателя Жаркова, конечно же, не обошлось без возбуждения розыскного дела. Надо нам истребовать из архива эти материалы.

— Розыск, по всей вероятности, оказался незавершенным, — сказал Бирюков.

— Но на основании собранных тобою фактов, может быть, удастся по розыскным материалам выстроить убедительную версию.

— А какой смысл, Семен Трофимович? — спросил следователь Лимакин. — Что из того, если мы даже и установим преступника? Все сроки ведь уже давно миновали…

Прокурор сосредоточенно, задумался:

— Если нам удастся установить преступника, мы, Петр, большое дело сделаем.

— Какое?

— Реабилитируем председателя колхоза Жаркова.

— А если ремень на ногах утопленника действительно принадлежал ему?

— Этим ремнем мог воспользоваться не только хозяин. Скорее всего, именно так и было.

— Ну, а допустим, что утопленник — на совести Жаркова?..

— Значит, поставим в его биографию точку, и пусть селяне навсегда о нем забудут.