Крестьяне - Оноре Бальзак

— После столь лестного для меня заключения, — ответил с улыбкой аббат Бросет, — мне не хотелось бы отделываться общими фразами. То, что происходит у нас в долине, наблюдается повсеместно во Франции и коренится в надеждах, посеянных в крестьянстве тысяча семьсот восемьдесят девятым годом. Революционное движение затронуло одни местности больше, другие меньше, а эта пограничная полоса Бургундии, столь близкая к Парижу, принадлежит к тем местностям, где Революция была понята, как победа галла над франком[21]. С исторической точки зрения Жакерия[22] для крестьян совсем еще недавнее прошлое, тогдашнее поражение глубоко запало им в душу. Они уже не помнят о самом факте, он перешел в разряд инстинктивных идей. Идея эта живет у крестьянина в крови, как идея превосходства жила некогда в крови дворянства. Побежденные добились своего в революции тысяча семьсот восемьдесят девятого года. Крестьянство получило в собственность землю, владеть которой в течение двенадцати веков ему запрещало феодальное право. Отсюда любовь крестьян к земле, доходящая до того, что при разделах они готовы разрезать одну борозду на две части, а это нередко делает невозможным взимать налог, так как стоимость владения не покрывает расходов по взысканию недоимок...

— Их упрямство или, если хотите, их недоверчивость в этом отношении таковы, — прервал Блонде аббата, — что в тысяче кантонов из трех тысяч, на которые делится Франция, богатому человеку невозможно купить крестьянский участок. Крестьяне охотно перепродают друг другу свои клочки земли, но ни за какую цену и ни на каких условиях не уступят их буржуа. Чем выше цена, предлагаемая крупным землевладельцем, тем сильнее у крестьянина смутная тревога. Только в случае отчуждения крестьянская земля становится предметом обычной купли-продажи. Многие наблюдали этот факт, но так и не могли найти ему объяснение.

— Объясняется это вот чем, — ответил аббат Бросет, не без основания полагая, что у Блонде пауза равнозначна вопросу. — Двенадцать веков ровно ничего не составляют для сословия, которое никогда не отвлекалось от своей исконной идеи зрелищем последовательного развития цивилизации и все еще гордо носит широкополую, украшенную шелковым шнурком шляпу своих былых хозяев, носит с того дня, как эта самая вышедшая из моды шляпа перешла к крестьянину. Любовь, корни которой глубоко ушли в самую гущу народа, — любовь, буйно обратившаяся на Наполеона и непонятая им даже в той мере, как это думалось ему, — любовь, которой объясняется его непостижимое возвращение в тысяча восемьсот пятнадцатом году, — всецело вытекала из этой заветной идеи. В глазах народа Наполеон, неразрывно связанный с народом миллионом солдат, все еще остается королем, вышедшим из недр революции, человеком, который отдал народу национальное имущество. Его коронование было освящено этой идеей.

— Идеей, на которую, к несчастью, покушались в тысяча восемьсот четырнадцатом году, хотя монархия должна почитать ее священной, — горячо подхватил Блонде, — ибо народ может найти недалеко от трона государя, которому его отец оставил в наследство голову Людовика Шестнадцатого.

— Вот и графиня, прекратим этот разговор, — прошептал аббат Бросет. — Фуршон ее напугал, а между тем в интересах трона, религии и здешнего края необходимо удержать ее в Эгах.

Причиной появления Мишо, начальника эгской охраны, было, конечно, нападение на Вателя. Но прежде чем приступить к рассказу о прениях, готовившихся на заседании эгского «государственного совета», необходимо ввиду сложности событий кратко изложить те обстоятельства, при которых генерал приобрел Эги, рассказать о веских основаниях, вызвавших назначение Сибиле управляющим этого великолепного поместья, ознакомить с причинами, которые привели Мишо на должность начальника охраны и, наконец, дать обзор предшествующих событий, обусловивших как настроение умов, так и опасения, высказанные Сибиле.

Этот беглый обзор будет иметь то достоинство, что он познакомит нас с некоторыми главными действующими лицами драмы, обрисует их интересы и даст представление об опасности, угрожающей генералу графу де Монкорне.

VI

ИСТОРИЯ О ВОРАХ

Посетив около 1791 года свое поместье, девица Лагер взяла в управляющие сына бывшего суланжского судьи, по фамилии Гобертен. Городок Суланж, в наши дни простой кантональный центр, был столицей значительного графства в те времена, когда Бургундский дом воевал с французским королевским домом. Виль-о-Фэ, теперешняя резиденция супрефекта, был тогда небольшим феодальным владением Суланжей, наравне с Эгами, Ронкеролем, Сернэ, Кушем и пятнадцатью другими селами. Суланжи остались графами, тогда как Ронкероли стали нынче маркизами по воле могущественной силы, именуемой двором, некогда сделавшей герцогом сына безвестного капитана Дюплесси и поставившей его выше целого ряда знатнейших французских фамилий. Это доказывает, что судьба городов так же изменчива, как и судьба отдельных семей.

Сын суланжского судьи, юноша без всякого состояния, занял место предыдущего управляющего, который, разбогатев за тридцать лет управления Эгами, предпочел своей прежней должности треть паев в знаменитой компании Миноре. Переходя на роль поставщика провианта для интендантства, он в своих собственных интересах рекомендовал в управляющие тогда уже совершеннолетнего Франсуа Гобертена, в течение пяти лет прослужившего у него конторщиком, но обязал своего преемника прикрыть его отступление и в благодарность за преподанную ему науку по части управления имением получить от сильно напуганной революцией девицы Лагер расписку в окончательном расчете. Бывший судья, сделавшись общественным обвинителем департамента, стал покровителем пугливой певицы. Этот провинциальный Фукье-Тенвиль подстроил против театральной королевы, явно подозрительной по своим связям с аристократией, фиктивный бунт, чтобы его сын мог заслужить признательность за ее бутафорское спасение, что и помогло получить расписку в приеме отчетности от бывшего управляющего. Гражданка Лагер столько же из расчета, сколько из благодарности сделала тогда Франсуа Гобертена своим первым министром.

Прежний управляющий не баловал девицу Лагер: он отсылал ей ежегодно в Париж около тридцати тысяч франков, хотя Эги к этому времени должны были приносить по меньшей мере сорок тысяч дохода. Естественно, что ничего не понимавшая в делах оперная дива пришла в восторг, когда Гобертен обещал ей обеспечить доход в тридцать шесть тысяч.

Чтобы обосновать перед судом теории вероятности размеры состояния, нажитого вторым управляющим девицы Лагер, необходимо показать, с чего он начал. Благодаря влиянию отца молодой Гобертен был назначен мэром Бланжи. Следовательно, он имел возможность приказать (вопреки законам), чтобы все платежи вносились ему серебром, «терроризируя» (тогдашнее модное словечко) должников, которых он мог по своему усмотрению подвергать или не подвергать тяжелым реквизициям республиканского правительства. Сам же Гобертен платил своей хозяйке ассигнациями, пока были в ходу бумажные деньги, которые, правда, не обогатили государство, зато обогатили многих частных лиц. В течение трех лет, с 1792 по 1795 год, управляющий нажил в Эгах сто пятьдесят тысяч франков, которыми он и оперировал на парижской бирже. Девице Лагер, оставшейся при своих ассигнациях, пришлось обратить в деньги бриллианты, теперь уже ей не нужные; она поручила Гобертену продать их, и тот честно отдал ей вырученные деньги серебром. Такая добросовестность очень растрогала девицу Лагер; с той поры она уверовала в Гобертена, как в самого Пиччини.

В 1796 году, ко времени своей женитьбы на гражданке Изоре Мушон, дочери бывшего члена Конвента и друга его отца, Гобертен владел тремястами пятьюдесятью тысячами франков серебром; полагая, что Директории обеспечено длительное существование, он пожелал, прежде чем жениться, получить от своей хозяйки похвальную аттестацию за пять лет управления, ссылаясь на перемену в своей жизни.

— Я буду отцом семейства, — сказал он. — Вы знаете, какая слава идет об управляющих: мой будущий тесть — республиканец истинно римской честности и к тому же человек влиятельный; я хочу доказать ему, что достоин быть его зятем.

Девица Лагер утвердила все отчеты Гобертена в самых лестных для него выражениях.

Желая заслужить доверие г-жи дез Эг, управляющий в первое время попробовал несколько обуздать крестьян, вполне основательно опасаясь, как бы из-за их хищений не пострадал доход с леса и не сократились будущие магарычи от лесопромышленников. Но в те времена народ-властелин везде чувствовал себя дома, помещица испугалась нежданных владык, увидев их вблизи, и сказала своему Ришелье, что хочет умереть спокойно. Доходы бывшей оперной примадонны настолько превышали ее расходы, что она смотрела сквозь пальцы на весьма роковые факты, терпела захват своей земли, не желая судиться с соседями. Зная, что парк окружен прочной оградой, она не опасалась непосредственного нарушения своей приятной жизни и в качестве истого философа желала только одного — покоя. Получать с имения на несколько тысяч франков больше или меньше, сделать скидку с договорной цены по требованию лесоторговца за порубки, произведенные крестьянами, — что значило все это в глазах отставной оперной дивы, расточительной и беззаботной женщины, нажившей на поприще удовольствий сто тысяч франков ежегодной ренты, а теперь безропотно позволявшей урезывать на две трети свой шестидесятитысячный доход?