Осень патриарха - Габриэль Гарсия Маркес

в углу, больше ничего, вот же ж на хрен, столько страданий, и все из-за этой лабуды, вздыхал он, и тут мать Мануэлы Санчес вернулась с корзинкой для шитья и села плести кружева, дожидаясь, когда Мануэла Санчес оденется, причешется, выберет лучшие туфли и с должным приличием встретит нежданного старца, который потрясенно думал, где же ты, Мануэла Санчес моего злосчастья, я ищу тебя и не нахожу в этом нищем домишке, где твой аромат лакрицы в этом душке объедков, где твоя роза, где твоя любовь, вызволи меня из темницы этих треклятых сомнений, вздыхал он и вдруг увидел, как она появилась в проеме двери, словно образ из сна, отраженный в зеркале другого сна, в платье из такой кисеи, что продается по четвертаку отрез, с волосами, наскоро забранными гребнем, в стоптанных туфлях, но все равно самая красивая и горделивая женщина в мире, с огненной розой, столь ослепительное видение, что он едва смог совладать с собой и поклониться, когда она с высоко поднятой головой поприветствовала его, да хранит вас Господь, ваше превосходительство, и села на диван напротив, куда не долетали испарения его вонючего пота, и тогда я впервые решилась взглянуть на него в упор, покручивая двумя пальцами пламенную розу, чтобы не было заметно, как мне страшно, я безжалостно уставилась на его губы летучей мыши, немые глаза, смотревшие будто со дна омута, безволосую кожу, напоминавшую комья земли, перемешанные с желчным маслом, кожа разглаживалась, едва не лопалась на правой руке с президентским печатным перстнем, безжизненно лежавшей на колене, льняной костюм, обвислый, будто под ним никого не было, гигантские покойницкие ботинки, его незримые мысли, его скрытую власть, самого древнего старца в мире, самого грозного, которого больше всех ненавидели и меньше всех жалели по всей родине, а он обмахивался шляпой, как у надсмотрщика, и в тишине разглядывал меня с другого берега, господи, какой печальный человек, подумала я с испугом, и без всякого сочувствия она поинтересовалась, чем могу быть полезна, ваше превосходительство, а он торжественно отвечал, я пришел попросить лишь об одной милости, ваше величество: позвольте наносить вам визиты. Он навещал ее без перерыва долгие месяцы, каждый день, в мертвый час зноя, тогда же, когда обычно навещал мать, чтобы служба безопасности думала, будто он в особняке в предместье, и один не знал того, что знала каждая собака: снайперы и головорезы генерала Родриго де Агилара защищали его с крыш, задерживали дорожное движение, прикладами разгоняли людей с улиц, по которым он проезжал, ставили оцепление, чтобы с двух до пяти там было пусто, и имели приказ стрелять на поражение, если кто-то вздумает выглянуть с балкона, но даже самые нелюбопытные умудрялись хоть глазком да глянуть на безликий президентский лимузин, выкрашенный под наемный автомобиль, c задыхающимся от жары старцем, которому льняной костюм придавал невинный гражданский вид, заметить его сиротскую бледность, лицо человека, который много дней подряд встречал рассвет, плакал украдкой и больше не беспокоился о том, что скажут насчет его руки, прижатой к груди, древнего безмолвного зверя, оставляющего за собой след иллюзий, видите, какой он, душа у него не на месте, в остекленевшем от жары воздухе перекрытых улиц, пока предположения о его странных болезнях не стали столь громкими и разнообразными, что в конце концов обнаружилась правда: он не дома у матери, а в сумрачной гостиной, в тайной заводи Мануэлы Санчес, под неусыпным оком ее матери, которая рукодельничала, не дыша, это для Мануэлы Санчес он покупал хитроумные приборчики, так печалившие Бендисьон Альварадо, пытался соблазнить ее загадкой магнитных игл, январскими метелями, пойманными в кварцевое пресс-папье, астрономического вида инструментами, применяемыми в действительности в аптечном деле, пирографами, манометрами, метрономами и гироскопами, которые скупал у всякого, кто желал продать, вопреки поучениям матери, вопреки собственной железной скупости, исключительно ради счастья наслаждаться ими вместе с Мануэлой Санчес, подносил к ее уху патриотическую раковину, где звучало не море, а марши, воспевавшие режим, приближал горящую спичку к термометрам, посмотри, как поднимается и опускается ртуть, так же и мысли бурлят у меня внутри, он любовался Мануэлой Санчес, ничего не прося, не выражая никаких намерений, – просто в тишине заваливал старческими подарками, пытаясь с их помощью сказать то, чего сказать не умел, потому что самые тайные чаяния способен был проявить только через видимые символы безграничной власти, как в день рождения Мануэлы Санчес, когда он попросил ее открыть окно, она открыла, и я окаменела от ужаса при виде того, что сделали с моим несчастным кварталом собачьих драк, увидела белые деревянные домики, москитные сетки на окнах и цветы на террасах, голубые лужайки с вращающимися поливалками, павлинов, капельки ледяного инсектицида в воздухе, неумелую подделку под бывшие жилища оккупационных сил, их клепали ночами, исподтишка, собак истребили, людей, не годившихся в соседи королеве, вышвырнули из собственных домов и отправили гнить в другую клоаку, и вот так, утайкой, ночь за ночью, вырос новый квартал Мануэлы Санчес, чтобы ты увидела его в окно, именинница, вот он, королева, долгих и счастливых лет жизни, вот что выставлял он напоказ, желая смягчить ее учтивое, но железное сопротивление, не подсаживайтесь ближе, ваше превосходительство, здесь же мама, она блюдет мою честь, и он тонул в своих порывах, впадал в беззвучную ярость, по-стариковски медленными глотками пил прохладную гуанабановую воду, милостиво поданную жаждущему, терпел ледяное покалывание в виске, чтобы за ним не замечали слабостей возраста, чтобы ты не любила меня из жалости, раз уж я израсходовал все способы заставить любить себя из любви, она погружала его в такое одиночество, когда я с тобой, что уже и сил быть с тобой нет, и он просто умирал как хотел коснуться ее хотя бы одним вздохом прежде, чем архангел в натуральную величину пролетит по дому и ударит в колокол, отмечая мой смертный час, и он оттягивал последний глоток визита, раскладывал игрушки по футлярам, чтобы морская соль не разъела, всего минутку, королева, и поднимался, с этой минуты до завтра – целая жизнь, вот незадача, едва успевал в последний раз бросить взгляд на неприступную девицу, которая после появления архангела застывала с мертвой розой на коленях, и уходил, старался затеряться среди теней, скрыть всем известный позор, о котором только и судачили на улицах, даже песенку сочинили, вся страна ее знала, кроме него, попугаи и те во дворах пели: разойдись, женский пол, вон идет генерал, зелена в глазу слеза, руку к сердцу так и жмет, посмотрите, как идет, видно,