Человек и его окрестности - Фазиль Искандер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Так что, пожалуй, такого рода девушки сами плыли навстречу им или, точнее, их автомобилям. Ради полной справедливости хочу напомнить, что в те времена машины были намного дешевле. Но ради той же справедливости должен заметить, что речь идет о ребятах студенческого возраста.
Господи, как я долго добираюсь до сути дела. Но я хочу, чтобы все последующее было понятно и ясно. На одной из таких девушек он в конце концов женился. К этому времени он был уже достаточно известным в городе инженером-электронщиком.
Проходили годы и годы. Мы изредка встречались, ну, скажем, раз или два за лето. Сиживали в кофейнях, предавались воспоминаниям, и он, как бы невольно, может быть даже нарочно, включал меня в компанию своих друзей. Иногда оставалось чуть-чуть, чтобы он не спросил: «Слушай, а какая у тебя машина была тогда? Что-то я не могу припомнить!» Нет, до этого не доходило, но где-то близко от этого он останавливался.
Если я и бывал несколько раз в их компаниях, должен сказать, что главное мое чувство, конечно тайное, было такое: какой же я молодец, что я их не презираю. Вот мог бы презирать, а не презираю. Их отцы делали карьеру, когда мои вкалывали в Магадане и уходили в вечную мерзлоту. Но эти же не виноваты ни в чем? Нет, я их не презираю. Широк. И чем больше я пил с ними, тем больше умилялся своей широте. Надо всех объединять, думал я, всех, кроме палачей.
Странно и наивно, что мне тогда не приходило в голову: а не презирают ли они меня за то, что у меня почти не бывало денег? Я ничего подобного не замечал. Возможно, они считали, что для того образа жизни, который вел я, деньги и не были нужны.
Я был тогда студентом Литературного института. Но если они затевали разговоры об изящной словесности, и такое бывало, я терпеливо выслушивал их, а когда это слишком надоедало, я незаметно загонял их в сторону Есенина, которого они по-своему любили, хотя вполне ошибочно думали, что хорошо понимают его стихи.
Кстати, вспоминаю, что они с какой-то наивной практичностью интересовались тогда: что теперь считается хорошей литературой? И ушки у них были на макушке, когда я им отвечал.
Этим они выгодно отличались от некоторых наших сегодняшних правителей, которые на вопрос журналистов, мол, что вы сейчас читаете, неизменно с комической откровенностью отвечают: Пикуля. Нет чтобы сказать, мол, не взыщите, но увлекаюсь Фолкнером. А там читай себе Пикуля, кто проверит. Некоторые могут подумать, что я набиваюсь в консультанты к правителям. Нет, я просто пишу, что есть.
Но вот однажды каким-то случайным образом я оказался с этой компанией в одной лодке. Должен сразу оговориться, что моего орлиноносого понтийца с ними не было. Но остальные были. Мы отошли далеко от берега. Море слегка заштормило. Мы повернули назад, но до берега было — грести и грести. Возможно, кое-кто почувствовал легкие приступы морской болезни. Во всяком случае, какую-то небольшую дискомфортность они почувствовали и немедленно захотели очутиться на берегу.
Но немедленно это сделать было нельзя. Лодка была довольно тяжелая, и, кстати, греб я один. И вдруг я совершенно ясно почувствовал, что от всей компании — и хорошеньких девушек, и франтоватых, породистых молодых людей — исходит ровная, сильная, одинаковая вонь. Это была вонь эгоизма. Тесно сидя в одной лодке, они как бы распались и одновременно окончательно и бесповоротно соединились в нимбе этой вони.
Речи не может быть о том, что они испугались волнения или там возможности того, что лодка опрокинется. Во-первых, ребята все были достаточно спортивные, наши черноморцы, и думать, что они испугались внезапно очутиться в летней воде, никак не приходится.
Что касается девушек, я ничего не могу сказать об их спортивных способностях. Все они были приезжие, и я их видел в первый раз. Скорее всего, им и в голову не приходило, что лодка может опрокинуться. И дело не в том, умели они плавать или нет.
Гениальным доказательством того, что дело не в умении или неумении плавать, служит то, что струение вони поднималось над каждым с одинаковой силой. И если тот, кто умеет плавать, воняет так же, как тот, кто не умеет плавать, легко вычисляется, что причина вони имеет другой источник.
Просто им стало неприятно в лодке. Им захотелось тут же разойтись, а разойтись некуда, вокруг море. Отсюда шпильки, шипенье, капризы, претензии друг к другу, хамоватость.
Когда лодка уткнулась в берег и они попрыгали на прибрежную гальку, все как-то мигом отряхнулись и снова оказались веселой, красивой, дружеской компанией. Вонь мгновенно улетучилась, и я отвел лодку на причал. Однако и теперь, через множество лет, если у кого возникает вопрос: а была ли вонь, я спокойно и твердо отвечаю: да, была.
Более того, она повторилась при совершенно необычных обстоятельствах. Я сидел со своими ближайшими школьными друзьями в вечерней кофейне. Это был невероятный день, перешедший в еще более невероятную ночь.
В этот день было объявлено, что Лаврентий Павлович Берия арестован. Не помню, была ли объявлена глупость насчет английского шпиона, да если и была, никто на это внимания не обратил.
Утром я был в нашей местной редакции, и один из самых крутых идеологов газеты полушепотом рассказал эту новость, хотя портрет Берии, висевший на стене, напротив его стола, был уже снят. Портрет, видимо, висел так долго, что след его еще хранился на стене в виде бледноватого квадрата.
Крутой идеолог, рассказывая мне о случившемся, то и дело с комической опасливостью поглядывал на место, где висел портрет, как если бы портрет не был снят, а спрятался в стену, чтобы послушать, кто и что о нем говорит.
Сделаем клиническое отступление и поговорим о вождях. Надеюсь, в последний раз. Я был девятилетним пацаном, когда взяли моего самого любимого дядю. И в самом деле солнечного человека. Тетушка заставляла меня писать письма на имя Лаврентия Павловича Берии. Тетушка говорила, что он здесь, в Мухусе, учился с моим дядей в реальном училище. Лаврентий Павлович не может его не помнить! Дядю так все любили! Лаврентий Павлович как только узнает о том, что случилось с дядей, не только отпустит его на свободу, но и накажет виновных в аресте.
Разумеется, меня заставляли писать эти письма, чтобы разжалобить его. И мы даже ответ получили из канцелярии Берии. Обещали разобраться. Но никто ни в чем не разобрался, а потом в начале войны взяли и другого дядю. Из моих вообще никто не вернулся домой. Фронт был куда добрей. С войны вернулись не все, но многие.
Уже в хрущевские времена один большой физик и, по-моему, добрый человек сказал мне, что Берия был очень умным. Он общался с ним, потому что работал над атомной бомбой. Над Проблемой, как они это называли для секретности.
— Почему вы так решили? — спросил я.
— Был такой случай. Берия передал мне работу одного физика, представленную на Сталинскую премию.
— Посмотрите, — сказал он, — но, по-моему, на премию не тянет.
Я познакомился с работой. Она была вполне квалифицированной, но на премию и в самом деле не тянула. Во время следующей встречи я сказал ему:
— Лаврентий Павлович, работа действительно на премию не тянет, хотя вполне добросовестна. Но вы же не физик, как вы это поняли?
Он пожал плечами:
— Не был привлечен к Проблеме, потому я так и решил.
Согласитесь, просто и умно. Он знал, что все талантливые физики привлечены к работе над атомной бомбой. А раз этот физик не привлечен, значит, он не может быть столь талантливым, чтобы создать работу на уровне Сталинской премии.
— А почему вы не подумали, — возразил я, — что он здесь скорее проявил чуткость к своей карьере? Скажем, дадут этому физику премию, а Сталин, узнав, что его не привлекли к Проблеме, вдруг спросит: «Почему забыли такого талантливого человека?» Маловероятно, риск на волосинку, но он и этого риска не хотел.
— И так может быть, — согласился простодушный физик.
Вообще, все мы склонны проявление обыкновенной здравости у больших (машинка случайно напечатала «у больных») политических деятелей принимать за признак выдающегося ума. Впрочем, разочаровавшись, иногда впадаем в обратную крайность. Уже все сделанное ими воспринимаем как чудовищную глупость.
Но вот гораздо более интересная вещь. Мне ее рассказывал старый журналист. Конечно, за абсолютную достоверность не ручаюсь, но похоже на правду.
Во время известного «мингрельского дела» как будто бы Маленков возвращал Сталину список намеченных к аресту партийных деятелей Грузии. Представители самого высокого эшелона власти должны были выразить согласие с этим списком или якобы несогласие. Обычный уголовный прием — замазать всех.
Сталин, просматривая список, вдруг заметил, что среди намеченных к аресту появилась фамилия Берии.
— А Берия как сюда попал? — спросил он у Маленкова.
— Он сам себя вписал, товарищ Сталин, — ответил Маленков.