Жемчужница и песчинка - Эмилия Тайсина

И вот в другом стиле (это было на Яльчике).

Оставь меня, печаль.

Скажи сама себе: «Не плачь, малышка».Или лучше: «Дорогая,не плачь». Не ожидай, что кто-то сладкийвсе это скажет сам, чтоб ты не знала слез.Осталось все в лесном фанерном доме.Опасно стиснет сердцепри вспоминаньи чудном отведенныхгардин – завес и двери отворенной,и очерка, что станет в раме двери:тот силуэт, та поза ягуара,и кудри черные, и нежный взгляд мальчишки,не знавшего ни тонких, мудрых мыслей,ни хитрости, ни лжи, ни игр мужчины, —то воплощенье хитрой, лживой силы,игра самовлюбленной красоты.

Оставь меня, печаль!

Оставь, мне легче: на вершине вздоха.

Да, едкая вода в глаза зальется,когда попробуешь взглянуть вокруг, нырнув…Да, нежная вода разляжется вдали и в берегахглубоким черным зеркалом рояляконцертного под светлым лунным диском,под недоступной золотой луной.

Оставь меня, печаль, а ты – вернись,Вернись, не исчезай, упрямый Мастер!Я помню ночь: мой сын, твой друг и лодканеслышно, тихо, слышно, слышно плещет,твой голос нас зовет из – за протоки,нас скоро переправят в дом озерный,и вдруг, все звезды побеждая некой жизнью,неповторимым и нерадостным гореньем,прошла нацеленно прекрасная кометабезостановочно сквозь Млечный Путь…

Оставь меня, печаль!

Я проведу тебя:Я буду думать, что уже не жду,а потихоньку все же буду ждать,и обману и случай, и законсамой судьбы:Да, вот увидишь, подлый бог,что я его дождусь!

Вот еще про Яльчик.

Это японская танка, философская.

Ты был здесь счастлив.Потом несчастлив.Потом немножко счастлив.

Оказывается, не танка, а хокку. И не хокку даже, потому что в хокку в первой строке пять слогов, во второй семь, в третьей снова пять. Ну ладно, как сказалось, так и живет.

Вот еще стихи разных лет.

В ту светлую седмицу мая,Отгородясь от внешней тьмы,Полу – резвясь, полу – страдая,Игру в венчанье вили мы.

Но тише, ш – ш, наденем маски…Храни серебряный секретИ шелест, шорох, шепот сказки…Я не нарушу свой обет,

Клянусь молчанием созвездий,Клянусь серебряной луной,Шампанским, шоколадом, Шеззи,Шираито и тишиной, —

Я буду жить в обьятьях эльфа,И смех, и гнев людской презрев!Рок, случай, знак, оракул в Дельфах,Семерка, тройка, дама треф.

Когда ты ушел, над разливом душиПронесся ли вопль, иль аккорд многогласныйСтрастей раздирающих, мыслей большихИ малых надежд, и страданий напрасных.

Пронзительной нотой всех выше взвиласьОбида и ненависть, режущий звук.За ними презренье: «Дерзайте, мой князь,На приступ! На птичник! Смелее, мой друг!»

А в среднем регистре – насмешки мелизм,А в нижнем – унылого смысла сарказм.Ну что ж, Мессалина, давайте без тризн.Давайте забудем, что значит оргазм.

А в контроктаве, как пение гор,Как рокот ночной, прозвучал приговор:

«Сказали мне, что та дорога меня приведетк океану смерти,И я с полпути повернул обратно. С тех порвсе тянутся предо мною кривые, глухие,окраинные проселки».

Вот стихи, которыми я больше всего в жизни горжусь. Они сделаны из писем Франца Кафки к своей возлюбленной, Милене Есенской. Только я пишу наоборот, от женщины к мужчине.

Твоя рукапокоится в моей руке.Так будет до тех пор,пока ее ты не отнимешь.Как мне ответитьна твой вопрос?Ведь не в письме же?И не в стихах?

Вот если мы(А в небесах гудит,как исполинский колокол:«Тебя он не оставит».А в двух – трех комнатах,и ко всему – в ушахзвенит другой, поменьше, колокольчик:«Он не с тобой. Его здесь нет.Он не с тобой».А я люблю – но не тебя, гораздо больше:Тобой дарованное бытие.И лишь одной возможности в нем нет:непостижимо – но ее здесь нет:возможности того, что ты сейчасвойдешь и будешь здесь), —вот если вскореувидимся мы в Вене, —нет, не в Вене, а в Праге, нет, не там,а в Братиславе, —нет, – конечно, в Вене,увидимся, то я навернякатебе скажу. Но только не пиши,прошу тебя, ах, не пиши мне больше,что ты приедешь в Вену: ты же знаешь —я не приеду, но твои словакак маленького пламени языкнеотвратимо к оголенной кожеприльнувший – да, но где ты, где ты?В Вене?Но где это?

А, знаю: это там,где на перроне Южного вокзала,за Laerchenfelderstrasse – мы прощались…Твое лицо, явление природы,померкло не от туч, а изнутри.

Прикосновенье губ – не поцелуй,но лишь беспомощностьвсей беспредельной жажды…

Еще: Thomas Dibdin/Emi Tajsin, сделано оно из прекрасных насмешливых стихов другого поэта.

Old Emi was as brave a girl,As ever graced a martial story.Rene was fair as a rare black pearl;He sighed for Love, and she for Glory.

With her his fate he meant to plight,And told her many a gallant story;Till war, their coming joys to blight,Called her away from Love to Glory.

Old Emi met the foe with pride;He followed, fought! – ah, hapless story!In black attire, by Emi’s side,He died for Love, and she for Glory.

A это посвящено Руслану, чудному, талантливому и загадочному.

I hold a glass of sweet champagne.Sun beams on snows of my domain.I sing of love, I live again;Here’s to my darling Valentine!

Black beard enthroned on his pale cheek;His dome – like forehead’s always bleak;Dark clothes close the shape uniqueOf my misterious Valentine.

His whisper flls the soul of mine;His manner shows the grace divine;His mind is deep like solemn brine;Here’s to my pious Valentine!

He knows the art of high debate.In sacred texts he does his bathe.God in His mercy gave him grace,And he’s the lover of the Fate.

Let’s drink a health to him who triedThe charms of Charm, the chains of Chain,Who has endeavoured all the mightOf spell, and Gospel, and refrain.

This winter day has golden rim!I raise my glass to skies above,And I drink my champagne to him,And he will drink his one to Love.

For he’s a poet on the brimOf old sophisticated Time.I think of him and sing of him;Here’s to my noble Valentine!

Вобщем, раньше все стихи были либо о природе, либо о любви. Основная дихотомия – очарование – разочарование.

«Love me tender, love me sweet», —Chirps the golden parrakeet;«Love me little, love me long», —Warns the wise precautious song.

I don't care a hair for these,I have never prayed for peace.I will sing another song:Love me short but love me strong.

Oh boy, why treat me like a saint?Release me of your pious love;My manners are by no means quaint;I do not beam from high above,I cannot dance upon my toes,I cannot play the harp or fute,I do not pardon all my foes,My tune is shameless and acute;

No angel dwells in my brave soul:He’d be afraid of eagles nest,Afraid to touch my anger’s bowl,Or dare touch me while I rest.

Ambitious, arrogant, and stern,I never laugh when I am glad,I never cry when I am sad,I laugh and cry to gain concern.

Oh boy, I’ve never loved a manFor more than two years and a half;Like treacherous Mab, I always planThe ending act, the bitter laugh,The parting scene, the painful moarn,The heartquake, earthquake, skyquake roar,The tears unshed, the words unborn,The curse unbreathed, the slamming door…

Oh Gods, ye sacred and ye great!Oh Cyprid sweet in pearly shell!Do teach this boy to separateWise mortal woman from yourself!

Break down the apparition wraught,Don’t make me go through inward change!Just leave me to my happy lot:To choose, or drop, or to revenge.

Child, do not treat me like I beThe Highest Being shaping lives!Oh boy, and don’t you realizeThat you’re thus shaping slave of me?

My faithful youth, I feel like caughtIn silken net by gentle hand;For human can betray his God,And God just can’t betray his man.

How overwhelming, strange, and plain!My loyal Knight has fallen in Love.Who could believe I’d feel the painWhen he embraced that gentle dove?When he pursued that cunning nude,Who could believe I would be hurt?..I do not play the harp or fute,So let my violin now be heard.

And every soul that knows me well,Knows well the passion of my will!Same tune Orpheus played in hellDescending down Elysium hill.

Ambitious, arrogant, and blind,How dare you come before my eyes?Just spare me of your sharp replies;I dwell the world you’ve left behind.

Take your Martini and cigar,Keep your guitar and hold your sword.Now you’re experienced, brave, and taught,I’ve made of you the one you are.

I’ve been a farmer to the weed;I’ve played a priest throughout three shifts;And who has made your shape complete?And who has kindled all your gifts?Who has revealed your power of thought?Who’s welcomed every grandious plan?Who’s taught you to behave, and court,And love a girl, and be a man?

I combed your hair and gave you bread,Taught you to sing when you’re in grief,To weave the rhymes, and to forget,And to respect, and to forgive!

You offered me your hand and heart;I knew you boasting, lying, mad,I saw you struggling, crying, sad,I heard you swear we’d never part.

You broke your word, but I will notDeprive you of my helping hand.For human can betray his God,Yet God just can’t betray his man.

Он, сидя в кресле у камина,Письмом задумчиво играл.Шотландский вечер тучи гнал,Вился вуалью вечер длинный;В затишье бархатной гостинойОгонь трещал и обмирал.

Письмо гласило: «ГосподинуДжакомо Россо, в замок О.».Свивался в тучу вечер длинный,То спал, то пел брегет старинный,Луна металась высоко.

И призрак, житель Южной башни,Король кровавых дней вчерашних,Неслышно с галереи плыл;Скользнул, снимая меч свой страшный,В овал гостиной – и застыл.

В письме стояло: «Друг Джакомо,Оставь печальный свой приют.Твоё несчастье мне знакомо,Но по ушедшим слез не льютПо стольку лет, вдали от дома;Вернись к друзьям в страну твою!

Абруцци шёлковое небоИ ток фалернского винаПечали утолят сполна.Давно, давно ты с нами не был!Год траура испив до дна,Очнись, веселье – не вина!Нам жизнь для радости дана.Жена твоя погребена,Возврата нет, его не требуй!Да снийдет в сердце тишина.

Красою итальянских девСпасен ты будешь, друг любезный!Камзол и домино надев,На карнавале, под напевВеселой лютни, ты из бездныТоски и пени бесполезнойВновь воспаришь, сменив удел,И сняв со лба венец железный!»Круг замка, в северных горах,Выл ветер, снег метя и прах.На резком профиле медальном,На лбу высоком, на вискахСгущались тени… Отзвук дальнийЛился и плыл со всех сторон;То небо источало стон;Но в замке правило молчанье.Легли драконы на коврах.Всё цепенело. Крался мрак.

…Почил ноябрьский вечер длинный.Портьеры дрогнули слегка:То призрак вышел из гостиной,Забрав свой меч. Тогда картинноВзяла бокал с доски каминнойПрекрасно – бледная рука.

…Вотще заботливые духиВ тревоге сервируют стол:Милорд на ужин не пришел.Вотще невидимые рукиБодрят постели томный шелк;Напрасны тихих песен звуки;Мы в горе к утешенью глухи.Милорд и в спальню не пришел.

И привидение сердитоПо галерее пролетев,На духах выместило гнев:Рассеялась нагая свита,Огромных башен не задев.

Когда же лунный месяц минул, —В Восточной башне, у стены,Жил новый призрак. Щит луныБлистал над зябнущим камином,Не покидая вышины.

Здесь мира нет – и нет войны.

…Когда с подножья, от деревни,Звучит двенадцатый удар, —Обряд поддерживая древний,Два короля, и юн, и стар,

Вия пурпурных мантий стяги,Презрев неверный, бренный мир,Сближают кубки темной влаги,Безмолвный начиная пир.

Ах, лучше никогда, чем поздно!К чему теперь ты мне, бедняк?Зачем июнь, медвяный, росный?Зачем свободных два – три дня?

Зачем мне в двадцать лет игрушки,А в тридцать – юные пажи?А в сорок – золото не нужно,А дальше – хоть бы и не жить.

И запоздалые наградыЯ не желаю примерять,И людям на смех мне не надоСмотреться ягодой опять.

Скажи, давно ль ты стал философ?По – моему, не так давно…Вот миражи видений пёстрых,Концептуальное кино;

Звон комариный и астральный,Пульс фигуральный у висков…Легко хвалить жару Австралий,Июнь прожить не так легко.

Сегодня всё мне мнится странным:Свеча мерцает и двоит,Молчанье кажется обманом,Дымится пепел, ядовит;

Свисает тень, склонившись низко,Устало не сходя с поста.Арабской вязью стал английский,Арабской вязью русский стал.

Тьмой фиолетовой с востокаВлечется ночь на свой закат.Подходит сон, изящный, строгий, —И мимо вновь, наверняка!

Зарю пропев, умолкло сердце.Остыл изысканный мундштук.И как пророк над иноверцем,Воздвигся неба полукруг.

Простерлась Эос – невозбранноУестествляемой Лилит…Болит поверхностная рана,Глубокая – не так болит.

Hey, hop! From branch to branch, from tree to tree!How nice to travel in the morning light!What grace to feel that you’re agile and free!And ain’t my hopping – leaping like a fight?!

Hey, ho! You people of my native woods!Out of your holes, let’s play – and – hide – and – seek!Mice, hares, and moles, see how my tail protrudes!See how I dance and laugh and tease and squeak!

I crack the nuts and hide the mushrooms brown;I thread the beads of berries and of buds;I don’t care much if they be lost or found;It’s not the work of need, but of fne arts.

So long a day, so short a life, my Lord!(See I’m no stranger to some serious talk!)My vast eternal sea of rustling loadLies wide and wavy up to sentry oak.

But then, oh hush, my humble, and behold:Outside the forest sleeps the desert red;And, far than that, a mighty rock and oldLike frozen thunder, bears its peaky head.

Charmed and entranced, I watch the clouds foat by,Half scared, half anxious, eager and obsessed;And, on the crowning peak, the highest high,I recognize the Saturn – shaped black nest.

The sunset backcloth burns with magic freOf ancient signs no living – thing can tell.Unable to submit or to retire,I witness nature ready for the spell.

…And lo! The light is swiftly fading down;The blistful Imdugood spreads whirling wing;Across the sky fies roaring silence sound, —And here comes His Majesty the King.

To Rev. Igor Tsvetkov