Алхан-Юрт; Аргун; Моздок-7 - Аркадий Бабченко

— Если ещё хоть одна сука попадется мне с патронами, расстреляю без суда. Это касается всех, и старых и новых. Понятно? — спрашивает он нас.

Мы не отвечаем.

— Выкинуть эту шваль за ворота, — приказывает он, кивая на пэтэвэшников, — не давать им ни денег, ни проездных документов. Не заслужили ещё. Пускай добираются домой, как хотят. Мне в батальоне такое говно не нужно.

Пэтэвэшников выводят на улицу и закрывают за ними ворота. Они сидят под воротами весь день, до самой темноты, словно брошенные псы.

Под утро я заступаю на фишку в административное здание и первым делом осматриваю улицу. Их уже нет. Вряд ли они добрались до Ханкалы или Северного.

— Война бы началась, что ли, — говорит Фикса. — Хоть со жратвой проблем бы не было.

Это точно. Начальство вспоминает о солдатах только тогда, когда нас валят сотнями. После какого-нибудь очередного штурма нас всегда строят в каре, и рассказывают, какие мы герои. И затем два три дня дают нормальную пищу. Потом опять начинается пустая недоваренная сечка на завтрак и пиздюли на обед.

Объявляется начальство. Мы только что проснулись и умываемся из бетонных быков — невысоких, по колено, опор под металлический каркас недостроенного мясного цеха — в каждом из них накопилось литров по пять талой зеленой воды; пить её нельзя, но для умывания она вполне пригодна — когда в ворота въезжает трофейный серебристый “Паджеро” и два БТРа сопровождения, нагруженных коробками с гумнитаркой.

Из джипа выползает командир нашего полка дядюшка Вертер.

Батальон по тревоге выстраивают на плацу, мы бежим в строй, заправляясь на ходу, разбиваемся по подразделениям.

— Интересно, что случилось? — спрашивает Пинча, облокотившись на Гарика и наматывая на ногу почерневшую портянку. Пиночетовские портянки воняют просто нестерпимо. Даже Мутный и тот воротит нос — а это что-нибудь да значит. Аркаша предлагает Пиноккио соскабливать грязь со своих ног и продавать вместо гуталина, настолько она черная. Мы долго ржем над его шуткой.

По строю разносится слух — командир полка привез медали, будут награждать отличившихся. Медали — это хорошо, мы оживляемся. Каждому хочется приехать домой при полном параде. В горах или в Грозном нам было наплевать на это, мы хотели только одного — выжить, но теперь до мира рукой подать и всем нам хочется быть героями. Я толкаю локтём Лёху, подмигиваю ему — наверняка сегодня он повесит себе на грудь “Отвагу”, к которой его дважды представлял взводный ещё в Грозном. Лёха улыбается.

На середину плаца выносят стол, накрытый красной скатертью. На нем раскладывают коробочки и орденские книжки. Коробочек много, должно хватить на всех.

Начинает накрапывать дождь. Редкие капли стучат по книжечкам, оставляя на них разводы. Два солдата берут стол, относят его поближе к стене, под крышу, и ставят рядом с дыбой.

Пинча считает, что первое награждение могло бы быть более торжественным. Он говорит, что полкан должен был заказать по такому случаю в штабе группировки оркестр.

— Я по телевизору видел — когда медали вручают, обязательно оркестр играет туш, — говорит он, — по-другому просто не бывает. Иначе и медали вручать незачем. Весь смысл именно в оркестре.

— Ага. Может быть, ты хочешь чтобы сам президент расцеловал тебя в задницу?

— Было бы неплохо, — отвечает Пиночет. — Я вообще считаю, что каждому здесь можно смело вешать медаль на грудь. Был в Чечне? Пожалуйста, дорогой товарищ рядовой, получите “Боевые заслуги”. Штурмовал Грозный? Вот вам медаль “За отвагу”. Ого, вас даже в горы занесло? Ну что ж, получите “Орден Мужества”.

– “Мужества” дают только раненным или погибшим, сам знаешь. Максимум, на что ты можешь рассчитывать, это “Боевые заслуги” первой степени.

— Тоже хорошо, — соглашается Пиночет. — Но тогда пускай будет туш.

— Знаешь сколько полков в одной нашей группировке? — возражает ему Гарик. — В каждый на награждение выезжать, никакого оркестра не хватит. И потом, с чего ты взял, что у них вообще есть оркестр?

Мы спорим, есть ли в группировке свой оркестр. Пинча и Фикса считают что есть, как же тогда в Ханкале отмечали двадцать третье февраля? Наверняка было построение с торжественным маршем, а торжественного марша без оркестра не бывает. Гарик и Леха говорят, что оркестра в Чечне нет. Но, в общем-то, все согласны с Пинчей, нам и вправду хочется чего-то более торжественного.

— Как же провожать в последний путь генералов, если невзначай кого-нибудь из них убьют? — выдвигает Пинча весомый аргумент.

— Генералов не убивают, — говорит Олег, — Вы слышали хоть про одного убитого генерала? Они все в Москве сидят.

— Да? А Шаман? Он же здесь, и по передовой мотается. Его запросто могут подорвать на фугасе, — возражает Пиноккио. — А Булгаков? Он ведь с нами в горах был.

— Шамана подорвать не могут, — говорю я. — Я видел, как он ездит. У него два бэтэра охраны и над дорогой постоянно барражируют две вертушки. Нет, Пинча, подорвать командующего группировкой не так-то просто. Вот полковников, тех да, тех валят только в путь. Я сам видел одного убитого полковника. И даже слышал про пленных полковников. Но генерал — это совсем другое дело.

— Но ведь бывают же инспекции из Москвы, — говорит Лёха, — прилетают же сюда какие-то штабные генералы. Таких запросто могут сбить в горах.

— Что-то я не видел в горах ни одной генеральской инспекции, — возражаю я, — по-моему, они приезжают только за боевыми, и не суются дальше Ханкалы или Северного. Там ведь тоже передовая.

— Как это в Ханкале передовая? — не понимает Пинча. — Там же тыл.

— Это для тебя тыл, а в генеральских отчетах — самая что ни на есть настоящая передовая. День там идет за два, президентская надбавка — полторы тысячи рублей в сутки за войну и два месяца к отпуску. Три командировки — и очередной “Орден мужества” на груди.

— Я был в Северном, — говорит Лёха, — когда из госпиталя возвращался. Там теперь обалденно, не то что пару месяцев назад. Тишина, как в колхозе. Зеленая трава, белые бордюры, прямые дорожки. Баня раз в неделю, горячая пища три раза в день. У них даже вшей нет, я спрашивал. Там построили казармы нового образца, знаете, как в американских фильмах, и в сортирах унитазы. Представляете, настоящие белые унитазы. Я специально туда гадить ходил. Да! Мужики, не поверите, у них там гостиница есть! Как раз для генеральских инспекций. Телевидение — пять каналов, горячая вода, душ, стеклопакет…

Мы слушаем, открыв рты. Белые унитазы, столовые, стеклопакет. Нам кажется невероятным, что в Грозном может быть гостиница. Мы видели этот город только мертвым, единственными жителями там были бешенные псы, питавшиеся мертвечиной в подвалах, а сейчас там — гостиница. Не может быть. В нашем представлении там всем всегда должно быть плохо, чтобы никогда не забывали, что там творилось. Иначе вся эта война окажется простым циничным убийством тысяч человек. Нельзя на их костях строить гостиницы. Мы только что вернулись с гор, где батальон поредел вдвое, где до сих пор убивают людей и сбивают вертушки, а в Грозном наше командование смотрит кабельное телевидение и моется в душе. Мы готовы поверить в белые унитазы в солдатских казармах, но генеральская гостиница — это уже слишком.

— Брешешь, — говорит Мутный. — Не может такого быть.

— Может. Сам видел.

— Ну вот, — говорю я, — сам видел, а говоришь, что генералы скачут по горам, как сайгаки. Не могут они, не поедут из гостиницы никуда.

— А все же интересно, что будет, если завалят генерала? — вновь спрашивает Пинча. Лёхин рассказ не произвел на него никакого впечатления, он просто принял его за сказку и всё. — Если генерала завалят, выплатят ли его вдове пособие или нет? И как выплатят — привезут на дом или она вместе с нами будет стоять в очередях в финчасти и писать письма в газеты — мол, помогите, мужа убили, а государство забыло. У нас в полку перед отправкой много таких солдатских матерей пороги околачивали.

Мы не раз видели этих женщин в очереди к государству. В очереди за элементарным состраданием, за сочувствием, за уважением к матери, отдавшей Родине самое дорогое, что у неё было — жизнь сына, и взамен не получившей ничего, даже денег на его похороны. От них везде отмахивались, от этих матерей. Сейчас и мать Мухи и мать Яковлева тоже, наверное, обивают где-то пороги.

— Ну нет, генеральской-то вдове уж точно сразу все выплатят, — считает Фикса. — Это все ж таки генерал, а не какой-нибудь зачморенный Пиноккио, каких можно сотню в день навалить и не жалко. А генералов у нас мало. Небось, сам президент каждого по фамилии знает, — он задумывается над своим открытием. — А интересно, как это, когда Президент с тобой за ручку здоровается…