Алхан-Юрт; Аргун; Моздок-7 - Аркадий Бабченко

От проходной доносятся какие-то голоса, смех. Говорят по-русски, без акцента. Мы ещё немного выжидаем, затем идем к проходной. Там стоят комбат, зампотыл, начштаба, ещё какие-то офицеры. Все подвыпивши. Оказывается, они вытащили из административного корпуса сейф и взорвали его, прилепив тротиловую шашку к дверце. Сейф разорвало напополам, он оказался пустым. Кто-то из офицеров предлагает взорвать второй, может, там есть что-нибудь, но комбат против.

— Полудурки, — тихо говорит Фикса, когда мы проходим мимо, — не настрелялись ещё.

Наши потери невелики, при падении я разбил себе колено, а Фикса оцарапал щеку. Больше всего нас расстраивает, что мы оба снова грязные, баня пошла насмарку.

Мы идем в палатку и ложимся спать.

Ночью нас обстреливают. Около той самой трансформаторной будки рвется граната, за ней ещё одна, потом небо расцвечивается трассерами. Обстрел не сильный, в два-три ствола. Несколько очередей проходят над нами, пули приятно поют в воздухе. Им отвечают часовые с крыш, завязывается короткая перестрелка. Из-за забора взлетают три сигнальных ракеты, освещают территорию завода — одна красная и две зелёных. В дрожащем свете видно, как от палаток к корпусам бегут солдатские фигурки и карабкаются на крыши. Пока ракеты висят в воздухе, огонь по нам усиливается, несколько раз хлопают подствольники.

Мы сидим на корточках, смотрим в небо. Этот суматошный ночной обстрел может быть опасен только случайностями — забор надежно укрывает нас и все пули проходят над головами. Наши палатки стоят в безопасном месте, и мы никуда не бежим. Задеть могут лишь осколки от подствольников, но гранаты пока рвутся далеко.

Присев, мы смотрим на зеленые трассера в ночном небе. Красиво.

Обстрел заканчивается так же резко, как и начался. Минут пять еще с крыш во все стороны поливают наши пулеметы, наконец, и они успокаиваются. Наступает тишина. Слышно только, как работает дырчик.

Закуриваем. На улице чертовски хорошо и возвращаться в душную палатку не хочется. Мы почти благодарны чехам, что оказались на воздухе. Луна полная. Ночь. Тихо.

С крыши мясного цеха спускается заспанный Гарик. Он зевает, протирает глаза. Проспал обстрел, задница с ушами. С ним дежурил Пинча, тот остался наверху, боится, что Аркаша ему наваляет.

— Ты чего не стрелял? — спрашиваю я Гарика.

— А куда стрелять-то, за забором ничего не видно. А навесом мы не пристреливались, могли и вас накрыть.

Гарик понимает, что его отговорка неубедительна, но в то же время он знает, что мы ничего ему не сделаем — потерь нет, а стало быть, не из-за чего поднимать шум.

— Хватит сказки рассказывать, — отвечает ему Аркаша, — Че, хотите двое суток на крыше просидеть? Я это вам запросто устрою.

— Гарик не отвечает, не хочет нарываться — Аркаша и правда может загнать их на крышу на двое суток.

— А ракеты то наши, видал, — толкает меня локтем Фикса и подмигивает. — Одна красная и две зелёных, я чечёнку такие отдал. Точно наши. Вернулись в обратку.

— Лучше бы “корабль” через забор перекинули, — огрызаюсь я.

Остаток ночи мы проводим в усиленном карауле на усыпанных ржавыми осколками крышах, как мартовские коты.

Я, Фикса, Олег, Гарик, Пинча… Пятеро солдат посреди огромной Чечни под бездонным черным небом.

У нас нет возраста. Нет прошлого, нет дома, нет жизни и желаний, нет души, страха и надежд. Нам некуда возвращаться, потому что наше прошлое осталось где-то далеко, за забором этого завода и оно уже не принадлежит нам. Прошлая жизнь воспринимается нами отстранено, словно виденный когда-то в детстве мультфильм, персонажем которого ты себя уже не ощущаешь, и эти жалкие обрывки кинопленки памяти вызывают уже не желания, а лишь гнетущую тоску. Вернутся назад невозможно.

У нас нет будущего; ничто не ждет нас в той жизни, к который мы так стремимся, и это еще одно предательство по отношению к нам, восемнадцатилетним ветеранам, многие из которых уже седые.

У нас нет фронтового братства. Ремарк врал. Сейчас мы согреваем друг друга теплом своих тел, но каждый из нас все равно сам по себе. Все что нас связывает — это война. Убийства людей и смерть товарищей. В будущем мы не захотим видеть друг друга. Мы уже знаем это. Тяжело встречаться с человеком, который знал тебя, когда ты был животным. Улыбаться и хлопать его по плечу. Мы не любим друг друга. Любовь, привязанность — слова не из этого мира. И хотя то чувство, которое мы испытываем друг к другу выше, чем любовь — его невозможно описать, в русском языке попросту нет тех слов, которыми можно выразить привязанность одного живого существа к другому, когда им обоим надо умирать — это чувство может быть только здесь. Ему не место там, как не место любви здесь. У нас нет будущего.

И все же нет никого ближе мне, чем эти пятеро жалких комочков жизни в пехотных бушлатах под огромным черным небом…

Никто из нас не произносит ни слова, но мы все чувствуем одинаково. “…нами владеет то властное чувство, знакомое каждому солдату… слова тут не нужны”.

Мы ни о чем не думаем. Просто сидим.

Наш мир — это война. Наша жизнь — смерть. Наши желания и побуждения мертвы — нам всего восемнадцать, но мы уже ничего не хотим от жизни. Разве мы молоды?

Внизу тарахтит дырчик, в Аргуне светятся два или три окна, освящяемых керосиновыми лампами. Ни одного человека, ни одного движения; ночью Чечня вымирает, все закрываются в домах и молятся, чтобы никто не пришел к ним, не убил, не ограбил и не увез в следственный изолятор в Чернокозово. Ночь — время смерти.

На горизонте тяжелой тёмной массой угадываются горы. Мы совсем недавно оттуда. Там погиб Игорь.

Я засыпаю.

Нас пополняют людьми. Человек сто пятьдесят помятых мужиков привозят в батальон из Гудермеса.

Они стоят гурьбой на площади перед проходной, которую мы уже окрестили плацем, приставив к ногам тощие сидоры. Все что у них было с собой, пропито по дороге. Солдаты из них никчемные, нет ни одного дерзкого, задиристого или хотя бы просто физически крепкого. С каждым разом пополнение приходит всё хуже, видимо в России осталась только шваль подзаборная, которой кроме как в армию или тюрьму и деваться некуда.

У этих, что стоят на плацу, потерянные бегающие глаза, оплывшие лица, поросшие щетиной скулы. Все они какие-то серые, однотонные. От них воняет.

Мы стоим около палаток, не скрываясь, разглядываем новобранцев. Зрелище удручающее.

— И где таких только находят, — говорит Аркаша. — Они ж только водку жрать да в штаны мочиться умеют. Надо поговорить со взводным, чтобы не брал людей, не надо нам таких вояк.

— А что ты хотел, чтобы к нам филологов и юристов присылали? — отвечает ему Олег. — Такие сюда не очень-то и стремятся. Все умные и красивые сумели отмазаться от этой войны.

Двоих все же определяют к нам. Это неопрятные мужики неопределенного возраста, крысоватые, ненадежные. Они сразу же оставляют свои сидора в палатке и исчезают “насчет водки”. Мы их не задерживаем.

— Может, их на рынке зарежут, хлопот будет меньше, — говорит Пинча, соскабливая штык-ножом черную грязь с портянки.

Аркаша предлагает вскрыть вагончик зампотыла, который тот таскает за собой по всей Чечне, прицепив к обозному “Уралу”. Около него постоянно стоит часовой из поваров. Что он там охраняет, никто не знает, но наверняка не облигации госбанка.

Для грабежа мы организуем целую войсковую операцию. Аркашина идея проста, как сыр, она пришла ему в голову ещё ночью во время обстрела, а вновь прибывшее пополнение должно сыграть нам только на руку.

Когда темнеет, мы выходим из палатки и поворачиваем вдоль забора налево, в мясной цех. Оттуда пробираемся к обозу и прыгаем в один из бесполезных окопчиков охранения, которые нарыли для себя повара. Перед каждым окопчиком в заборе проделано отверстие для стрельбы, бойницы выложены дерном. Судя по этим фортификациям, обозники собираются защищать тушенку до последней капли крови.

Мы с Лёхой достаем “эргэдэшки” и выдергиваем из них кольца, Аркаша направляет автомат стволом в нижний угол окопа и оборачивает его тремя плащ-палатками.

— Готовы? — спрашивает он нас шепотом.

— Готовы.

— Давай!

Мы кидаем гранаты через забор, в ночной тишине они хлопают очень громко, а может, это нам только кажется от напряжения. Аркаша дает несколько очередей в землю. Из-под плащ-палаток вспышек совсем не видно; звук идет словно из земли и определить откуда стреляют невозможно, кажется, что со всех сторон одновременно. Мы с Лёхой кидаем еще две гранаты, затем я запускаю сигналку. Получается вполне правдоподобно.

— Хорош! — кричит Аркаша, — пошли, пока они не очухались!

Мы успеваем отбежать от окопчика с десяток метров, как на крыше оживает пулемет. Затем изо всех щелей вылезают повара и открывают шквальный огонь. Мне вдруг становится страшно — еще примут нас с дуру за атакующих чехов и пристрелят за здорово живешь. Но на нас никто не обращает внимания. Все без толку носятся туда-сюда, орут, от живота палят трассерами, которые рикошетят и разлетаются во все стороны.