Трамвай номер 0 - Олег Георгиевич Холодный

Вдоволь наигравшись с ней, по задуманному витку фабулы ты

переключаешь своё дерзкое и вызывающее внимание на пухлого пенсна,

сидящего в углу у бильярдного стола. Ты подкатываешь к нему

и нагло предлагаешь сыграть партию на вызывающих условиях

пари. Модуль пытается тебя отговорить, утащить на улицу,

успокоить. Но фрагмент не терпит отлагательств. И он

соглашается. Опустив взгляд, ты находишь зубочистку кия и ромб,

выставленный на поле цвета денег вишнёвыми косточками. Делаешь

мощный разбой, и одна, украшенная обрывком недообсосанного куска

красной мякоти косточка закатывается в лунку заячьей норы.

Торжествуя, ты делаешь второй удар, но в момент страйка

вспоминаешь, что твоим условием выигрыша было победить всухую.

Это отвлекает тебя, как кнопка на стуле, и косточка пролетает

в борт. Ты начинаешь паниковать, потому что условием

проигрыша было отсечение пальца и пытаешься смотаться, но роняешь

с ноги почему-то серую балетную чешку, о чём вспоминаешь уже

в дверях, и дрожа от адреналина возвращаешься за ней.

Добродушно похохатывая, пухлый пенсн подаёт её тебе со словом

«пожалуйста», и возвращается к прерванному разговору с тенью.

До чего тактичными бывают порождения тенеплёта.

***

Её лицо, за которым ты гонялся по всей паутине, теперь висит в

воздухе прямо перед тобой. Оно пронзительно красиво. В нём есть

всё, что может вызвать покалывание под ребрами. В нём есть

грязь и есть свет. Оно чисто и прекрасно, естественно и

непорочно, как у небесной ласточки. В нём кроется лукавая усмешка,

сквозь черты господни проглядывают черты князя. Оно лучится

чёрным светом похоти. Оно горит синим огнём распутства. И

оно ждёт своего часа, а на будильнике тикают последние таки.

И ты не можешь пошевелиться, у тебя вообще нет тела. Ты не

можешь даже закричать, ни мысленно, ни в сорванный голос.

Ветер отбрасывает волосы с её нежных розовеющих щёк категории

«кровь с молоком» и начинается. Толстые и тонкие,

перекрученные, липкие, резко пахнущие ацетоном нити паутины оплетают

её. Яростными плетьми хлещут по нежной коже, прилипая навеки,

как эпоксидка. Сваливаются из небытия, перечёркивая

славянский овал небесной голубизны глаз. Рассекают высокие скулы. И

лицо начинает белеть от жара, выгорая изнутри, пока на

выцветшем чёрном фоне газетного листа не остаются одни только

контуры букв, чтобы в следующее мгновение смениться на светло

серые хлопья, разносимые сквозняком над морем, подобно праху

капитана первого ранга. Дольше всего держатся кровавые губы.

Чем бледнее всё, тем ярче они вспыхивают, всё сочнее,

маняще на грани трезвой истерики, пока остальные черты

покрываются трещинами Вавилонского пергамента. Затем высыхает на

яростном огне даже это пламя, резкой вспышкой потеряв весь цвет,

и её лицо опадает хлопьями тяжёлого жирного чадного пепла,

тогда как остаются принявшие посмертной маской его форму

плотные нити паутины, на которых застыла ехидная полуулыбка.

***

Модулю хорошо. Модуль веселится. Модулю печально, но печаль его

светла, и модуль делится между собой добрыми воспоминаниями. Ты

смотришь в эти близкие тебе по фабуле лица, и не можешь им

простить того, что у них нет её, и они могут жить. Взгляд

падает на зажатые в руке механические чучела, которые ты

продолжаешь делать автоматом, не отрываясь на мысли. Потому что

мыслей нет. От них остались застрявшие в горле на уровне

нерождённого всхлипа горькие слёзы и осознанная обреченность.

Последней необходимостью стало вернуться за океан и погрести её

прах в безлюдном лесистом месте, подходящем для долгих

разговоров с пустотой. Тенеплёт отпускает пряжу, и ты

пробуждаешься на слишком большом для одного диване, чтобы убедиться в

отсутствии звонков на автоответчике, сообщений в телефоне и

писем на ящике, равно как и в ящике. Чтобы закурить крепкую

белую сигарету и заварить крепкий черный чай.

Звоночки

Ранняя весна, трезвая, сырая, светлая. Пахнет свежестью, зеленью, талой водой, мокрой кожей, мылом. В аэропорту просторно. Утро, и грузчики везут на три четверти пустые длинные тележки. Легко одетые мужчины и женщины сидят вразброс по пластиковым сиденьям заложив ногу на ногу в ожидании рейса. Стеклянные стены в синей клеточке стальных рам вырастают в скошенный прозрачный потолок, сквозь который светит бледное ясное небо в лёгких перьях помятой облачности с редкими сирыми чёрными точками птиц и тающими трассирами. Квадраты холодного серого бетонного пола зияют выстуженной чистотой, жадно глотают слабые звуки шагов, жидкий стук палочки. Я потерянно прохаживаюсь по непривычному залу, бросаю взгляд на карамельное слюденистое табло — бисерные зелёные буковки выкладывают "Милан — Москва 7:45". Есть ещё 23 минуты, которые мне совершенно нечем занять. Белая, пахнущая бинтами пористая китайская стелька прилипла к резиновой подошве и больно упёрлась в распухший сустав большого пальца на правой ноге. Я зачем-то кидаю взгляд на механические часы "Романсон", скрытые под рукавом сине-бежевой фланелевой рубашки, и соскальзываю им на стойку бара с сонным, отутюженным и накрахмаленным барменом — моя пенсия не сильно пострадает от 20 рублей, потраченных на стаканчик кофе. Я подхожу к серой жестяной стойке и достаю две потрёпаные десятки, беру кофе, делаю глоток — обжигает, но не беспокоит. Аккуратно взяв стаканчик за края и стараясь не расплескать, выхожу на улицу, прислоняю палку к стальному косяку и выуживаю мятую сигарету — остаётся 11 минут. Курю — от влажного ветра дым набухает, шатается и падает. Пустой картонный стаканчик с коричневым размазанным следом пенки по краю с щелчком падает в никелированную урну, возвращаюсь — самолёт опускается к линии взгляда, косо ложится на полосу и катится, замирая. Подъезжает на каре лестница, открывается люк, по одному выглядывают и, щурясь, торопливо спускаются люди. Она выходит последней, упругим и неспешным шагом идёт сюда — ветер колышет серебряные волосы с редкими тёмными прядками — я упираю палку в пол и кладу на неё обе ладони в ожидании. Она проходит рамку, подхватывает с конвеера саквояж, оглядывается, смотрит на меня и застывает. Робко порывается шагнуть — я улыбаюсь ей самой нежной улыбкой и встречаю в её глазах свет — она срывается с места. Не добежав до меня с полметра — я стою всё так же — она застывает, странно приподнимает уголки рта и медленно проводит рукой по моим ещё упругим волосам, остановившись на щеке. И я накрываю её ладонь своей и чувствую, что смуглая шёлковая кожа стала тоньше, но пока хранит тепло.

Шестое июля. Сухой жар прокалил воздух, землю, кожу, кору, листву — тонкий ветер проводит рукавом по лицу. Лето мало меня задевает — вопреки жаре зябко, холод рук отчётливей ощущается на горячей рукоятке трости. На кладбище тихо, безлюдно, мёртво.