Луи Ламбер - Оноре Бальзак

Полина! Скажи мне, чем я огорчил тебя вчера? Откажись от той гордости сердца, которая заставляет тайно претерпевать боль, причиненную любимым существом. Брани меня! Со вчерашнего дня какой-то смутный страх, что я оскорбил тебя, окутывает печалью жизнь сердца, которую ты сделала столь сладостной и столь богатой. Часто самая легкая вуаль между душами становится бронзовой стеной. Нет мелких проступков в любви! Если вы овладели духом этого прекрасного чувства, вы должны ощущать и все его страдания, и мы обязаны всегда заботиться о том, чтобы не оскорбить друг друга каким-нибудь неосторожным словом. Итак, мое драгоценное сокровище, вина тут несомненно моя, если вообще кто-нибудь из нас провинился. У меня не хватает гордыни притязать на понимание сердца женщины во всей глубине его нежности, во всей прелести его самопожертвования; я только постараюсь всегда угадывать цену того, что ты пожелаешь мне открыть из тайн твоего сердца. Говори со мной, ответь мне побыстрее! Ужасна печаль, в которую погружает нас сознание вины, она окутывает всю жизнь и заставляет сомневаться во всем! Сегодня я все утро сидел на обочине тропинки в овраге, смотря на башни Вилльнуа и не смея подойти к нашей изгороди. Если бы ты увидела все то, что возникло в моей душе, какие печальные призраки прошли передо мной под этим серым небом, и его холодный вид увеличивал еще больше мое скорбное настроение! У меня возникли зловещие предчувствия. Я боялся, что не смогу дать тебе счастья. Нужно тебе все сказать, моя дорогая Полина. Бывают мгновения, когда меня словно покидает дух, которым я озарен. Силы мои словно уходят куда-то. Тогда все для меня становится тягостным, все фибры моего тела застывают, каждое чувство размягчается, взгляд слабеет, язык немеет, воображение гаснет, желания умирают, и поддерживает меня одна лишь физическая сила. Даже если бы в этот момент ты была здесь во всей славе твоей красоты, если бы ты одаряла меня самыми чистыми улыбками и самыми нежными словами, пробудилась бы злая сила, она ослепила бы меня и самую пленительную мелодию превратила бы в беспорядочные звуки. В такие минуты — так мне по крайней мере кажется — передо мною появляется какой-то рассудочный дух, заставляющий меня видеть бездну небытия на дне самой богатой сокровищницы. Этот неумолимый дьявол косит все цветы, смеется над самыми нежными чувствами и говорит мне: «Хорошо, а что же дальше?» Он обесценивает самое прекрасное творение, вскрывая мне его основу, срывает покров с механизма вещей, пряча от меня гармонию, которую создает его работа. В эти ужасные мгновения, когда злой ангел завладевает моим существом, когда божественный свет меркнет в моей душе по неизвестной для меня причине, мне становится грустно и я страдаю, я хотел бы стать глухим и немым, я жажду смерти, видя в ней отдых. Эти часы сомнения и беспокойства, быть может, необходимы, они учат меня по крайней мере не гордиться теми порывами, которые уносят меня в небеса, где я полными пригоршнями черпаю идеи; и лишь после длительного полета по обширным просторам разума, после просветленных размышлений, обессиленный, утомленный, я низвергаюсь в преддверие ада. В такие моменты, мой ангел, женщина должна сомневаться в моей нежности или во всяком случае может в ней усомниться. Капризная порою, болезненная, грустная, она потребует сокровищ ласки и проницательной нежности, а у меня не найдется даже взгляда, чтобы ее утешить! Мне стыдно, Полина, признаться тебе, что тогда я смогу плакать вместе с тобой, но ничто не вырвет у меня ни одной улыбки. А между тем женщина находит в любви силы для того, чтобы скрывать свои горести. Для своего ребенка, для того, кого она любит, она умеет смеяться, страдая. Неужели ради тебя, Полина, я не смогу подражать женщине в этой возвышенной утонченности? Со вчерашнего дня я сомневаюсь в самом себе. Если я мог тебе не понравиться один раз, если я тебя не понял, я боюсь, что мой роковой демон может увлечь меня за пределы нашей благостной сферы. Если у меня будет много этих ужасных мгновений, если моя бескрайняя любовь не сумеет искупить мрачные часы моей жизни, если я обречен остаться таким, какой я есть? Роковые вопросы! Могущество — это губительный дар, если все же то, что я в себе чувствую, это могущество. Полина, удали меня от себя, покинь меня! Я предпочитаю все страдания, все горести жизни мучительному сознанию, что ты несчастна из-за меня. Но, может быть, демон так сильно овладел моей душой, потому что около меня не было нежных белых рук, чтобы его отогнать? Никогда ни одна женщина не пролила на меня бальзама своих утешений, и я не знаю, не пробудятся ли в моем сердце новые силы, если в миг усталости любовь взмахнет крыльями над моей головой! Быть может, эти жестокие приступы грусти — просто следствие моего одиночества, страдание покинутой души, которая стонет и платит за свои сокровища неведомыми горестями. Легким радостям — легкие неприятности, огромному счастью — невыносимое страдание. Какая судьба! Если это правда, не должны ли мы трепетать от страха, — ведь мы так сверхчеловечески счастливы? Если природа отпускает нам все соответственно нашей ценности, в какую бездну должны мы упасть? Богаче всего одарены те любовники, которые умирают вместе в расцвете молодости и любви. Как это грустно! Не предчувствует ли моя душа печального будущего? Я исследую самого себя и спрашиваю, нет ли чего-нибудь во мне, что может принести тебе хоть малейшее беспокойство? Быть может, я люблю тебя эгоистично? Быть может, накладываю на плечи моей любимой более тяжелую ношу, чем та радость, которую дает твоему сердцу моя нежность? Если во мне существует какая-то непреодолимая сила, которой я повинуюсь, если я проклинаю, когда ты складываешь руки для молитвы, если какая-то печальная мысль давит меня, когда я хотел бы сесть у твоих ног и играть с тобой, как ребенок, разве ты не будешь ревновать к этому требовательному и причудливому духу? Сердце мое, понимаешь ли ты как следует, что я боюсь не быть целиком твоим, что я охотно отказался бы от всех скипетров, от всех пальмовых ветвей мира, чтобы сделать тебя моей вечной мыслью; чтобы видеть в нашей пленительной любви прекрасную жизнь и прекрасную поэму; чтобы бросить в нее мою душу, отдать ей все силы и требовать у каждого часа тех радостей, которые он обязан тебе дать? И вот толпой возвращаются воспоминания о любви, облака печали рассеиваются. Прощай, я ухожу от тебя, чтобы еще больше принадлежать тебе. Дорогая моя душа, я жду одного слова, одного звука, который вернет мир моему сердцу. Я хочу знать, опечалил ли я мою Полину или какое-то неясное выражение твоего лица обмануло меня. После стольких счастливых часов я не хочу укорять себя в том, что я пришел к тебе без улыбки, сияющей любовью, без единого ласкового слова. Огорчить женщину, которую любишь, это преступление для меня, Полина. Скажи мне правду, не надо великодушной лжи, но не будь излишне жестокой, если прощаешь.

Отрывок

Можно ли считать счастьем столь всепоглощающую привязанность? Конечно, ибо разве годы страданий нельзя считать оплатой за один час любви? Вчера твоя едва ощутимая печаль скользнула через мою душу с быстротой мелькнувшей тени. Была ты печальна или страдала? Откуда эта печаль? Напиши мне побыстрей. Почему я сам не догадался об этом? Значит, мы еще не совсем соединились в мыслях. Я должен одинаково чувствовать твои горести и печали в двух или в тысяче лье от тебя. Я не поверю в свою любовь до тех пор, пока моя жизнь не сольется с твоей неразрывно, чтобы у нас была одна жизнь, одно сердце, одни мысли. Я должен быть там, где находишься ты, видеть то, что ты видишь, чувствовать то, что ты чувствуешь, и мысленно следовать за тобой. Разве не я первый узнал, что твоя коляска опрокинулась, что ты ушиблась? Но ведь в этот день я с тобой не расставался, я все время тебя видел. Когда мой дядя спросил меня, почему я побледнел, я сказал ему: «Мадмуазель де Вилльнуа только что упала». Так почему же вчера я не мог читать в твоей душе? Может быть, ты хотела скрыть от меня причину твоей печали? Но я догадался, что ты пыталась, хотя и неудачно, действовать в мою пользу, убедить в чем-то грозного Саломона, один вид которого леденит меня. Это человек не нашего неба. Почему ты хочешь, чтобы наше счастье, не похожее ни на чье другое, подчинялось законам света? Но я слишком люблю все бесконечные проявления твоей стыдливости, твою религиозность, твои суеверия и готов подчиниться любому мельчайшему твоему капризу. Все, что ты делаешь, должно быть прекрасно; нет ничего чище твоей мысли, красивей твоего лица, где отражается божественная душа. Я буду ждать твоего письма, а затем пойду навстречу сладостному мгновению, которое ты мне подаришь. Если бы ты знала, как я начинаю трепетать, едва завижу башенки, окаймленные светом луны, нашей подруги, нашей единственной наперсницы!

Прощай, слава, прощай, будущее, прощай, жизнь, о которой я мечтал. Теперь, моя возлюбленная, вся моя слава в том, чтобы принадлежать тебе, быть достойным тебя; мое будущее — только в надежде видеть тебя; а разве моя жизнь не в том, чтобы быть у твоих ног, засыпать под твоим взглядом, дышать полной грудью в небесах, которые ты мне открыла? Все мои силы, все мои помыслы должны принадлежать тебе, тебе, сказавшей мне опьяняющие слова: «Я хочу пережить твои печали!» Отдавать часы — науке, идеи — миру, стихи — поэтам разве не значило бы похищать радости у любви, мгновения у счастья, чувства у твоей божественной души? Нет, нет, драгоценная жизнь моя, я хочу все сохранить для тебя, принести тебе все цветы моей души. Существует ли среди сокровищ земли и человеческого разума что-нибудь достаточно прекрасное, достаточно великолепное, чтобы вознаградить такое чистое, такое щедрое сердце, как твое, а я еще иногда осмеливаюсь соединять с ним мое сердце! Да, иногда я имею смелость верить, что могу любить так же сильно, как любишь ты. Но нет, ведь ты женщина-ангел; в выражении твоих чувств будет всегда больше очарования, чем в моих, больше гармонии в твоем голосе, больше чистоты в твоем взгляде. О, позволь мне верить, что ты существо более высокой сферы, чем та, в которой живу я; ты можешь гордиться тем, что покинула ее, а я — тем, что это заслужил; надеюсь, что ты не раскаешься в том, что снизошла ко мне, бедному и несчастному. И если сердце, целиком принадлежащее женщине, — лучшее для нее убежище, ты всегда будешь владычицей моего сердца. Ни одна мысль, ни один поступок никогда не омрачит этого сердца, и оно останется драгоценным святилищем, пока ты удостоишь царить в нем; но разве ты не останешься в нем навсегда? Разве ты не дала мне пленительного обещания? И ныне и присно! Et nune et semper[55]. Я запечатлел под твоим портретом эти ритуальные слова, достойные тебя так же, как они достойны бога. Так и останутся эти слова «и ныне и присно и во веки веков», как и моя любовь. Нет, нет, мне никогда не исчерпать того, что огромно, бесконечно, беспредельно; таково и чувство, которое живет во мне для тебя, я постиг его неизмеримость, как мы постигаем пространство по размерам одной из его частей. Так я пережил невыразимые наслаждения, целые часы сладострастных размышлений, вспоминая какой-нибудь из твоих жестов или оттенок в какой-нибудь фразе. Значит, возникнут воспоминания, тяжестью которых я буду раздавлен, если даже мысль об одном часе нежной страсти вызывает у меня слезы радости, нежит, проникает в мою душу и становится неиссякаемым источником счастья. Любить — это жить, как живут ангелы. Мне кажется, что я никогда не исчерпаю наслаждение, которое испытываю, глядя на тебя. Это наслаждение самое скромное из всех, — хотя и для него никогда не хватает времени, — оно дало мне понять, что такое вечное созерцание бога, которому предаются серафимы и высшие духи; в этом нет ничего удивительного, если из его субстанции исходит свет, столь же богатый новыми чувствами, как сияние твоих глаз, твоего величавого чела, твоего прекрасного лица, небесного отражения твоей души. А душа — это наш двойник, чья чистая, неразрушимая форма делает любовь нашу бессмертной. Я бы хотел, чтобы существовал другой язык, а не тот, каким я пользуюсь, чтобы описать тебе постоянно расцветающие у меня в сердце наслаждения моей любви. Но, если уже существует язык, который мы создали, если наши взгляды — это ожившие слова, разве нам не нужно видеть друг друга, чтобы слышать глазами живые вопросы и ответы наших сердец, такие проникновенные, что ты мне сказала однажды вечером: «Молчите», когда я не говорил ни слова? Помнишь ли ты, драгоценная жизнь моя? Но разве я не вынужден пользоваться человеческими словами, слишком слабыми, чтобы передать божественные ощущения, когда блуждаю вдали от тебя, во мгле разлуки? Слова эти по крайней мере обнаруживают следы, оставшиеся в моей душе, подобно тому, как слово «бог» несовершенно выражает представление о таинственном начале начал. Кроме того, несмотря на мои знания и на обширные возможности языка, я никогда ничего не находил в этих выражениях, что могло бы изобразить тебе сладость того объятия, которое соединяет нас, растворяя мою жизнь а твоей, когда я думаю о тебе. И какими словами закончить письмо, если, перестав писать, я все равно не покидаю тебя? Что значит разлука, если это не смерть? Но разве смерть — разлука? Разве моя душа не сольется с твоей еще полнее? О моя вечная мысль! Прежде я на коленях предложил тебе мое сердце и всю мою жизнь; и разве теперь я смогу найти в душе новые цветы чувства, такие, каких я еще тебе не дарил? Это все равно, что послать тебе частицу тех сокровищ, которыми ты владеешь целиком. Разве не в тебе мое будущее? Как я жалею о прошлом! Я бы хотел отдать тебе все годы прошлого, над которыми я теперь не властен, чтобы ты царила над ними, как царишь сейчас над моей жизнью. Но какой смысл имело мое существование до того, как я узнал тебя? Оно было бы небытием, если бы я не был так несчастен.