Смерть Вронского - Неделько Фабрио

— Свиньи хорватские! Сейчас прокатитесь на Овчару! — орал, наяривая на гармошке, гармонист.

Пятьдесят минут спустя первые двадцать грузовиков были битком набиты больными, здоровыми, персоналом больницы и бойцами хорватского ополчения, в последний момент переодевшимися в гражданскую одежду.

Тем временем в легковой машине подъехало четверо военных, причем только тот, кто обладает хорошей, действительно хорошей памятью, смог бы узнать в троих из них тех людей, которые несколько месяцев назад, в тот день, когда над равниной проплывали пухлые белые облака, стояли над большим штабным столом, а комната наполнялась сухим жаром лета и голосами полевых птиц. За прошедшие месяцы войны эти трое постарели, на их лицах лежала серая тень усталости.

Один из них, это был капитан первого класса, пытался что-то внушить остальным и поэтому попросил их не выходить из машины, пока разговор не будет закончен.

— Я еще раз утверждаю, товарищ полковник, что так называемые «сербские добровольцы» на самом деле просто некрофилы и садисты и что они позорят нас, нашу титовскую армию. Я своими глазами все видел, я знаю, что говорю!

— Во-первых, молодой человек, это уже не титовская, а сербская армия. И кому это не нравится — скатертью дорожка. Ясно? Во-вторых, сербские добровольцы необходимы нам так же, как нам необходимы воинственно настроенные сербы в Хорватии и в Боснии и Герцеговине. Вы получили военное образование в нашей стране, а так ничему и не научились! Именно благодаря их существованию мы достигаем сразу двух целей, — охотно объяснял все еще вполне доброжелательным тоном лысый толстяк с погонами полковника. — Мы уничтожаем творящих геноцид хорватов и защищаем находящихся под угрозой сербов. А вы хотите от них избавиться, мой капитан! Видите, вы не правы! Вас сюда прислали для перевоспитания, но, похоже, вы пока и не думаете исправляться!

Тут в разговор включился, гнусавя еще больше, чем тогда, летом, рыжеволосый мужчина в полевой форме:

— Все, что вы нам здесь сообщили, товарищ капитан, было нам известно заранее, — сказал он. — Но я расскажу вам кое-что для вас, видимо, новое, хотя, как я слышал, вы уверены, что «все видели и все знаете». Все, что происходит в эту войну, было нами запланировано. В том числе и этнические чистки. Да-да, геноцид. Именно так. Тех хорватов, которых нам не удастся перебить, мы должны запугать так, чтобы они больше никогда не захотели вернуться в свои дома. И нужно в массовом порядке организовать судебные процессы. Судить их. За государственную измену и подрыв конституционного устройства Югославии, и, конечно же, за пособничество усташескому движению. Вуковар — это наказание, товарищ капитан! Теперь, когда Вуковар разрушен, а его жители перебиты или изгнаны, Осиек без труда окажется в наших руках. Почему? Да потому что из него от страха уйдет не меньше трех четвертей населения.

— Да, именно так мы и планировали, — устало подтвердил лысый толстяк.

Звено вертолетов с красными пятиконечными звездами на фоне белого круга пролетело над самой крышей больницы.

Все тот же гармонист в опанках, оказавшийся сейчас во дворе перед зданием, в знак приветствия летчикам растянул меха своей гармошки почти до земли и под ее оглушительные звуки прокричал в небо: «На Загреб! На Вараждин! Теперь все наше! — и, не закончив одной мелодии, резко перешел к другой, загорланив, всхлипывая от счастья: «Опатия, милая, жемчужина Адриатикииии…»

— Товарищ капитан, вы не правы, — неожиданно включился в разговор четвертый из сидевших в машине, офицер медицинской службы, о чем свидетельствовали нашивки на его военной форме ЮНА. — Сербские добровольцы вовсе не садисты и не некрофилы. Ни в коем случае! Да где это, среди какого народа, пусть даже такого многочисленного, как наш, вы найдете столько садистов и некрофилов? Смешно слушать! Сербские добровольцы — это самые обычные психопаты, — закончил он с такой теплотой и умилением, словно рассуждал о весенних бабочках.

— Конечно, психопаты, кто же еще, — весело поддержал его полковник, отирая со лба пот.

— Подавляющее большинство лиц, склонных к психопатическому поведению, находится на свободе, однако при этом они сохраняют латентную предрасположенность к совершению преступлений, на которые идут гораздо легче, чем остальная популяция. Вы следите за моей мыслью, товарищ капитан? Обычно в любой нации такие люди составляют около шести процентов. Они способны на самые тяжелые преступления и из корыстолюбия, и из желания доставить себе то или иное удовольствие.

— Вот видите! — перебил его другой полковник. — А вы хотите отказаться от их услуг! Отказаться от капитана Драгана? Или от Аркана? Или от этого Милойицы, который действует сейчас в Товарнике?

А из двери больницы, словно тонкая струйка серого дыма, сочилась череда обезличенной людской плоти, появлялись все новые и новые фигуры на костылях, на каталках, опираясь на терпеливое плечо соседа, на носилках, слепые, хромые, ползущие на коленях, некоторые плакали, других рвало, кто-то, не выдержав испытания этого крестного пути и чувствуя близость конца, срывал с себя окровавленные бинты и повязки, кто-то, перебирая в руках четки, читал молитвы, кто-то крестился, кто-то успокаивал перепуганных, заплаканных детей, поседевших за три месяца, проведенных в подвалах, голодных, давно не мытых, рахитичных, похожих на обтянутые кожей скелеты летучих мышей, не знающих о том, что такое свежий воздух, солнце, чистые пеленки. Здесь были и их матери, давно забывшие о воде и гигиенических прокладках, с кожей, свербящей от засохшей крови, и эту бесконечную череду сломленных и одновременно отважных людей, которых весь мир бросил на произвол судьбы, этих страдальцев и мучеников, под градом ударов чередой тянувшихся от дверей больницы, заглатывали все новые и новые грузовики, прибывавшие с востока.

— О муза аргейская, что за легкая работа была у тебя, когда ты дружила с Гомером!

(Кто сказал это? Уж не тот ли несчастный, который в больнице читал великого грека?)

И в этом всеобщем помрачении человеческого духа произошло нечто удивительное, чего никто не заметил.

Под стеной полусожженного здания больничной прачечной, на первом выпавшем утром снегу, стоял, закусив губу от бессилия и беспомощности, Вронский, дрожа и не в силах оторвать взгляд от медленно ползущей череды людей. Из громкоговорителей неслись звуки народной песни «Сегодня праздник наш…». Вдруг к нему незаметно приблизился с какой-то бумагой в руке один из пациентов больницы, в глазах которого сияло столько доверия, что Вронский растерялся, хотя ему это не было свойственно. В этом состоянии полного разлада с самим собой он, не понимая, куда деться от стыда, словно обнаженная девушка, застигнутая врасплох, попытался прикрыть руками свою кавалерийскую форму, хотя бы расшитый золотом белый ментик.

— Не стыдитесь, не надо, — проговорил человек, приблизившись к нему. — Я читал Толстого, и знаю все о вас и об Анне. Хочу попросить вас об одной услуге. Нас сейчас повезут на расстрел, на гору Овчара. Но важно не это, а письмо, которое у меня в руках. Его написал один хорватский солдат-ополченец, которого на следующий день убили в уличных боях, пуля попала ему прямо в голову. Слушай меня внимательно, — вдруг перешел на «ты» этот несчастный. — Сохрани это письмо до того дня, когда мы все уже давно будем мертвы и забыты и когда один хорватский писатель, в зимней тишине своей комнаты, сядет за стол, чтобы строку за строкой написать о тебе и о нас. Пойми, это письмо потребуется ему для романа. Adieu, Алексей Кириллович, adieu.

И, протянув графу бумагу, крепко обнял его, словно были знакомы они не по школьному курсу литературы, а дружили всю жизнь, и тут же, согбенный и покорный, присоединился к веренице смертников.

А Вронский отправился к голове колонны, туда, где трое четников размахивали черным флагом и пинали забиравшихся в грузовики людей, подгоняя их.

— Куда вы их везете? — спросил Вронский, не надеясь, впрочем, получить истинный ответ.

— В рай! — весело и возбужденно ответил ему один из бородатых четников.

— Где главнокомандующий? — задал еще один вопрос Вронский.

— Крадет картины, — спокойно ответил четник, ближе всех стоявший к почти заполненному людьми грузовику. — Картины из городского музея, граф, — счел необходимым разъяснить он.

— Лучше бы и ты отправлялся туда. Мы здесь без тебя прекрасно справимся, не беспокойся. А там картин много, и посуда всякая. Вообще-то, нас не это интересует, а золото. Всякие золотые вещицы. Картины я в гробу видал, — затарахтел третий бородач, похлопав себя по отяжелевшим, туго набитым карманам.

— Ну-ка, подержи, — сказал вдруг Вронскому первый из четников и, сунув ему в руки древко черного знамени, переключился на нескольких стариков, которые покорно приближались к откинутому борту грузовика.