Парни в гетрах. Яйца, бобы и лепешки. Немного чьих-то чувств. Сливовый пирог (сборник) - Пелам Вудхаус

— Кто же их впустил?

— Видимо, влезли в окно. Посмотрите сами.

Краснолицый посмотрел и если не взбеленился, то был к этому близок.

— Верно, — сказал он. — Сидят в гостиной, пьют мой чай.

— Так я и думал.

— Открыли варенье. Малиновое.

— Что ж, идите туда, а я позову констебля.

— Иду. Спасибо, мистер Булстрод.

— Рад служить. Как хорошо после дождя! Пошли, Перси. Ну вот, — продолжал он в пути. — Посещая столицу, мой друг, я распространяю свет и сладость. Даже такая дыра становится лучше, счастливее. Смотри-ка, автобус! В нем мы и обсудим наши планы на вечер. Если «Лестер» еще существует, можно зайти… Ровно тридцать пять лет, как меня оттуда выставили. Интересно, кто же там вышибалой?

— Теперь, — сказал Трутень, — вы поймете, почему Мартышка дрожит, получив телеграмму от графа. Ситуация, по его словам, исключительно сложна. Хорошо, что дядя живет в деревне, иначе просто спасу бы не было, но там он набирается сил, которые и должен разрядить, когда посещает Лондон.

Конечно, лучше всего держать старого психа на привязи с 1.I по 31.XII. Но это — мечта, утопия. Уж как старается леди Икенхем — и что же?

© Перевод. Н.Л. Трауберг, наследники, 2011.

Арчибальд и Массы

— Этот вот, значит, социализм, — раздумчиво произнес Пинта Портера, — нынче только про него и слышишь. Выходит, вроде бы самое оно.

Ничто в предшествовавшей беседе — мы обсуждали турнепс — не подводило к этой теме, но, когда дело касается дебатов, мы в зале «Отдыха удильщика» не теряемся. Мы перестраиваемся. Мы перескакиваем. Мы делаем ход конем. Мы, как однажды заметил эрудированный Джин С Горькой Настойкой, подобны жене Цезаря — готовы ко всему. Быстро перенастроив свой мыслительный аппарат, мы взялись за новую тему.

— Ага, — согласился Светлый Эль, — что верно, то верно.

— Да уж, — сказал Бархатный Портер. — Расползается и расползается, социализм то есть. Может, в нем что-то есть? Я к тому, что как-то несправедливо получается. Мы, как говорится, купаемся в довольстве, а другие живут в нужде и не знают, где наскрести на насущные полпинты.

Мистер Муллинер кивнул.

— Именно это, — сказал он, — почувствовал мой племянник Арчибальд.

— Он что — был социалистом?

— Временно.

Светлый Эль наморщил лоб:

— Сдается, вы уже рассказывали нам про вашего племянника Арчибальда. Тот, у кого вышло недоразумение с охотниками на крупную дичь?

— Вы имеете в виду Осберта.

— Тот, который заикался?

— Нет. То был Джордж.

— Что-то много у вас племянников, как поглядеть.

— В этом отношении я на редкость счастлив, — согласился мистер Муллинер. — А что до Арчибальда, думаю, вы его вспомните, если я укажу, что он считался лучшим из лондонских имитаторов курицы, снесшей яйцо.

— Ну да, конечно! Он еще был помолвлен с девушкой по имени Аврелия Кэммерли.

— В дни, с каких начинается мой рассказ, он все еще был с ней помолвлен, оставаясь, вероятно, самым счастливым молодым человеком во всем Уэст-Энде. Но, как ни жаль, грозовые тучи уже скапливались за линией горизонта. Буря, чуть было не разнесшая в щепы барку Любви, должна была вот-вот разразиться.

Немногие великосветские помолвки (продолжал мистер Муллинер) заключались с такой блестящей перспективой на успешное завершение, как помолвка моего племянника Арчибальда и Аврелии Кэммерли. Даже цинический Мейфэр, этот оплот аристократии, был вынужден признать, что в виде исключения впереди маячил счастливый и прочный брак. Ибо для подобного союза нет более надежной основы, чем общность вкусов, а у молодой пары такой общности хватало в избытке. Арчибальд любил имитировать куриц, а Аврелии нравилось его слушать. Она повторяла, что могла бы слушать его весь день напролет, а порой даже позволяла себе это наслаждение.

Именно после одного такого концерта, когда охрипший, но счастливый Арчибальд торопился домой переодеться к обеду, путь ему преградил мужчина очень потертого вида, который без всякой преамбулы, если не считать короткого икания, сказал, что вот уже три дня, как он забыл вкус хлеба.

Арчибальда несколько удивило, что незнакомый человек избрал его в наперсники для сообщения о подобном симптоме, вместо того чтобы обратиться к своему лечащему врачу. Однако по воле судьбы он совсем недавно сам был не в состоянии ощутить вкус даже стилтонского сыра. И потому ответил, как приобщенный к тайне.

— Не тревожьтесь, старина, — сказал он. — Так часто случается при насморке. Это пройдет.

— У меня нет насморка, сэр, — возразил страдалец. — У меня есть боли в спине, слабые легкие, больная жена, пятеро детишек, внутренние вздутия, а также отсутствие пенсии после семи лет службы в армии его величества из-за зависти в высших сферах, но вот насморка нет. А вкус хлеба я забыл потому, что у меня нет денег, чтобы его купить. Хотел бы я, сэр, чтобы вы послушали, как мои детишки плачут и просят хлебушка.

— Я бы с большим удовольствием, — вежливо ответил Арчибальд. — И как-нибудь я вас навещу. Но расскажите мне про хлеб. Он очень дорог?

— Дело-то вот в чем, сэр. Если покупать его бутылками, выходит дороговато. Я всегда говорю, лучше брать бочонками. Но тут нужен капитал.

— Если я предложу вам пятерку, вы обойдетесь?

— Попытаюсь, сэр.

— Вот и ладненько, — сказал Арчибальд.

Этот эпизод произвел на Арчибальда Муллинера особое впечатление. Не скажу, что он заставил его глубоко задуматься — на это он способен не был. Однако в нем пробудилась непривычная рассудительность, странное ощущение, что жизнь реальна, жизнь серьезна, как метко выразился поэт Лонгфелло, и он все еще пребывал во власти своего нового настроения, когда вернулся к себе и Медоуз, его камердинер, явился, держа поднос с графином и сифоном.

— Медоуз, — сказал Арчибальд, — вы сейчас чем-то заняты?

— Нет, сэр.

— Тогда давайте поговорим на тему о хлебе. Вы знаете, Медоуз, что есть типусы, которые не могут приобрести хлеб? Они хотят его, их жены хотят его, их детишки целиком «за», но, несмотря на подобное единодушие, каков итог? Отсутствие хлеба. Держу пари, Медоуз, вы про это и знать не знали.

— Знал, сэр. В Лондоне полно нищеты.

— Неужели?

— Да, сэр, и еще какой! Вам следовало бы побывать в местах вроде Ист-Ботлтона. Вот где вы услышите Глас Народа.

— Что еще за народ?

— Массы, сэр. Распятый пролетариат. Если вас интересует распятый пролетариат, я могу снабдить вас парочкой-другой прекрасно написанных брошюр. Я много лет состою в Лиге За Зарю Свободы, сэр. Наша цель, как видно из этого названия, ускорить начало революции.

— То есть как в России, хотите вы сказать?

— Да, сэр.

— Кровавая резня и все такое прочее?

— Да, сэр.

— Послушайте, Медоуз, — категорично заявил Арчибальд, — развлекаться развлекайтесь, но не вздумайте резать меня обагренным кровью ножом. Я этого не потерплю, вы поняли?

— Слушаю, сэр.

— Ну, раз с этим все ясно, можете мне принести ваши брошюры. Я не прочь их полистать.

Зная Арчибальда так, как я его знаю (продолжал мистер Муллинер), трудно поверить, что поразительная перемена, которая тогда произошла в том, что за неимением более точного слова приходится назвать образом его мышления, была вызвана исключительно чтением указанных брошюр. Я просто не в силах представить себе, что хотя бы один из этих опусов он прочел от начала и до конца. Вы ведь знаете авторов брошюр. Они ходят вокруг да около, вводят разделы и подразделы. Если они способны сотворить фразу вроде «главенствующие основы принципов, управляющих распределением», то непременно куда-нибудь ее присобачат. Нет, гораздо более вероятно, что на него повлияли речи, которые Медоуз произносил в Гайд-парке. В свои выходные дни Медоуз занимал третью трибуну слева, если войти со стороны Марбл-Арч, и впечатляющая манера говорить сочеталась у него с богатейшим запасом всяческих обличительных словес.

Как бы то ни было, несомненно одно: еще до истечения второй недели Арчибальд твердо уверовал в Братство Рода Людского, а поскольку в результате он стал более серьезным, более глубоким Арчибальдом, Аврелия не замедлила заметить в нем эту перемену. И как-то вечером, когда они танцевали в «Пятнистой уховертке», она со свойственной ей прямотой взяла его в оборот и без обиняков обвинила в том, что он ведет себя как недоваренный палтус.

— Извини, старушенция, — виновато ответил Арчибальд. — Дело в том, что я немножко задумался о положении в Ист-Ботлтоне.

Аврелия вытаращила на него глаза.

— Арчибальд, — сказала она, так как была проницательной девушкой, — ты перебрал.

— Да нет, честное слово. Просто я размышляю. И как раз взвешивал, не обидишься ли ты, если я уберусь отсюда домой. Обстановка здесь очень действует мне на нервы. Все эти танцы и прочее, хочу я сказать. То есть я хочу сказать, как все это не похоже на жизнь в Ист-Ботлтоне. По-моему, не следует танцевать в то время, когда главенствующие принципы распределения чего-то такого чертовски что-то там такое. Ты когда-нибудь видела, чтобы Сталин танцевал? И если уж на то пошло, так Сидни, лорд Пассфилд[2] тоже не танцует.