Шарлотта Корде - Елена Морозова

И хотя, по образному выражению Мишле, газета Марата исполняла роль колокола, звон которого всегда возвещал смерть, она хорошо расходилась среди задавленного нищетой парижского люда, жаждавшего перемен. Трущобные жилища и подвалы, где Друг народа скрывался от преследования властей, его нарочито небрежная одежда делали его «своим» для парижского плебса. А некоторые граждане и вовсе полагали, что Марат — это вымышленный персонаж, вроде папаши Дюшена[34], от имени которого издавал свою газету Эбер. В 1791 году сомнения в существовании «воображаемого и неуловимого» Марата высказал один из будущих лидеров жирондистов Горса, издатель газеты «Курье де департемен» (Courrier des departements). Став журналистом, доктор Марат в буквальном смысле все реже выходил на свет, его «Друг народа» создавался в подполье, где автор был вынужден скрываться от преследования властей, которым его нападки — нередко бездоказательные — становились поперек горла. До 10 августа 1792 года, когда восставший народ Парижа сверг монархию, Марат несколько раз подвергался судебным преследованиям и, скрываясь, некоторое время жил в Англии. Склонный видеть все в черном свете, оторванный от жизни, часто не имея возможности общаться с внешним миром, Марат «будоражил революционное сознание»: призывал к чисткам Учредительного собрания и муниципалитетов, развенчивал тогдашних кумиров — Лафайета и Мирабо, требовал перераспределения собственности, а в качестве лекарства от всех социальных недугов предлагал гильотину. «Нужно ожидать, что революция немного уменьшит население столицы; земли потеряют в своей стоимости, в особенности в кварталах, наиболее отдаленных от центра», — писал доктор Марат о последствиях применения своего «лекарства».

Требуя жертвоприношений на алтарь революции, Марат постепенно становился рупором революционного Молоха. В образе Чудовища Марат предстал пред мысленным взором Шарлотты Корде, и она ужаснулась. Хотя, как написал тогдашний парижский хроникер Ретиф де ла Бретон, «если бы она узнала его ближе, она наверняка бы полюбила его и встала на его защиту». Трудно согласиться с таким заявлением, хотя одна общая черта у мадемуазель Корде и доктора Марата, несомненно, была: уверенность в справедливости разящего кинжала Брута.

Кинжал, классическое оружие тираноубийцы, также числился среди «революционных» рецептов Марата. «Дайте мне две сотни неаполитанцев с кинжалами, я пройду с ними всю Францию и совершу революцию», — как-то сказал он еще до революции в беседе с Барбару. После 14 июля Марат требовал нового Сцеволу, готового вонзить кинжал в грудь Лафайета, к которому, если судить по тому, с какой частотой упоминается его имя на страницах «Друга народа», политический писатель питал особую ненависть. Бриссо в своих воспоминаниях приводит высказывание Марата: «Мы ошибались, когда считали, что французы должны воевать ружьями; кинжал — единственное оружие, приставшее свободным людям. Хорошо заточенным ножом можно сразить своего врага и в батальоне, и на углу улицы. Национальное собрание еще может спасти Францию, если примет постановление, согласно которому все аристократы обязаны носить на рукаве белые банты. А если аристократы будут собираться больше двух, их надо немедленно вешать, фельянов[35] и аристократов убивать следует прямо на улицах во время шествий». На замечание Бриссо о том, что так нетрудно и ошибиться, Марат ответил: «Ерунда! Если на сотню аристократов придется десять невинно павших патриотов, это не важно! Всего-то десять за девяносто! Главное, безошибочно нападать на тех, у кого экипажи, слуги, шелковое платье». «Мне бы никогда не поверили, что эти слова принадлежат Марату, если бы в своей газете он не высказывал подобные же мысли», — заключал Бриссо. В последнем — от 13 июля 1793 года — номере «Публициста Французской республики» Марат также напоминал о кинжале и упрекал комиссара Конвента Карра, вернувшегося с фронта от генерала Дюмурье, за то, что тот, находясь в плену, не заколол прусского короля: «Так что же ты делал? Разве так поступали римские консулы, которым ты так рвешься подражать? Где был кинжал Брута?»

Нашлась женщина, полюбившая Марата и вставшая на его защиту — двадцатипятилетняя Симона Эврар, с которой Марат познакомился в 1790 году. Сестра Симоны, Катрин, была замужем за рабочим, трудившимся в типографии, где печатали газету «Друг народа». Вряд ли Марат увлек девушку, почти в два раза моложе его, своими смертоносными революционными призывами. Скорее всего, она единственная увидела в этом тяжело больном человеке, страдавшем от чесотки, вызванной дерматозом, и презревшем ради сомнительной славы пророка все материальные потребности собственного тела, крохотную частичку души, задавленную постоянно пылающим умственной лихорадкой мозгом. Бредовые разрушительные мысли Марата она приписывала заблуждениям сердца.

Симона Эврар стала не только подругой Марата, она стала его домоправительницей (с ней он обрел дом!), сиделкой, нянькой, прачкой, рассыльным. Трудно предположить, что она полюбила его за образ мыслей, скорее, она увидела его слабости, ибо только в слабостях исчезало политическое Чудовище и появлялся человек со своими страхами, горестями и тщеславием. После смерти Марата Симона называла себя его вдовой, хотя формально брак они так и не заключили. Сохранилась записка Марата, в которой он в духе Руссо перед лицом Солнца брал на себя обязательство жениться на своей подруге:

«Прекрасные качества девицы Симоны Эврар покорили мое сердце, и она приняла его поклонение. Я оставляю ей в виде залога моей верности на время путешествия в Лондон, которое я должен предпринять, священное обязательство — жениться на ней тотчас же по моем возвращении; если вся моя любовь казалась ей недостаточной гарантией моей верности, то пусть измена этому обещанию покроет меня позором.

Париж, 1 января 1792 года. Жан Поль Марат, Друг народа».

Говорят, когда во время суда подошла очередь гражданки Эврар отвечать на вопросы судей, на бесстрастном лице Шарлотты Корде единственный раз отразилось сострадание — она не хотела причинять зла этой охваченной искренним горем женщине.

По мнению Марата, неугодных депутатов следовало побивать камнями. Приспешников деспотизма и членов бывших привилегированных сословий истреблять. Бдить, чтобы ни один «враг свободы» не ушел от народной расправы. Надзирать за частными лицами, ибо частное лицо развращено a priori, а истинный патриот и республиканец всегда добродетелен. «Чтобы оценить человека, мне не надо знать о его поступках, мне достаточно знать о его бездействии или молчании, когда свершаются великие события», — писал Марат в мае 1791 года Камиллу Демулену. Под пером Марата доносительство превращалось в добродетель. По его словам, истинный патриот, этот народный обличитель и народный цензор, обязан непрерывно бодрствовать для блага народа и, отказавшись «от радостей, от нежности, от отдыха, жертвовать всем своим временем в поисках несправедливостей и преступлений, происков и заговоров, козней и измен, угрожающих спокойствию, свободе и общественной безопасности». Но куда идти «народному цензору», обнаружившему происки, заговоры и измены? Кончено, в Клуб мстителей закона. В начале 1791 года прозорливый Марат, словно предвосхищая создание в 1793 году комитетов революционной бдительности, предлагал основать клуб, целью которого будет «карать все преступления, посягающие на общественную или личную безопасность и свободу и препятствующие спасению народа». Это «возвышенное», по словам Марата, учреждение, должно было состоять из подлинных патриотов, способных представить доказательства своей сознательности и цивизма, иначе говоря, гражданских добродетелей, а также обладающих даром красноречия, дабы выступать против обвиняемых и добиваться для них должного наказания. В качестве учредителей такого клуба