Бурелом - Станислав Прокопьевич Балабин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вечер был испорчен вконец. Платон выскользнул на улицу. Душно и тихо. После города у Платона несколько дней было такое ощущение, будто он оглох. Особенно вот в такие вечера. Даже лая собачьего не слышно. Сегодня возвратился старик Сорокин. В тайге словно язык откусил. Заперся в своей комнате. Виктор поглядел в щелочку и сказал: «Батя грамоте обучается, тетрадку какую-то мусолит». «Интересный старик, — размышлял Платон. — Надо бы о деде у него подробнее расспросить, какой он ни был, а все же интересно…»
Когда возвратился Корешов из клуба, Поликарп Данилович еще не спал. Он расхаживал по избе широкими шагами и теребил бороду.
— Вот кстати, — завидев Платона, сказал он. — Не слепой, а разобрать не могу. На-ка, почитай. Прочтешь, потом расскажу.
«Наконец-то у меня есть тетрадь и чернила! И как только ему удалось их раздобыть?! Когда я увидел эти сшнурованные листки у Саньки, он их протягивал мне, впервые шевельнулось к нему братское чувство. Ох, как нужны они мне сейчас… Теперь я могу написать все как есть, как было. Ноги перебиты, дышать трудно, наверное, отбили дьяволы все внутренности, да еще эта пуля… Санька появляется изредка, принесет еду — и скорей назад. Если выследят, тогда нам обоим крышка… Но надо во что бы то ни стало отсюда выбраться. Надо! Я твержу это слово с того самого дня, как пришел в себя. Погибнуть сейчас, когда вылез из такого переплета? Нет, я просто не имею права. Пусть Сизов… Но начну все по порядку.
В семье нас было два брата, я и Санька. Красивым был Санька, в маму. Жалели мы его, баловали. В то время, когда мы с отцом ездили в лес готовить дрова, рубить жерди на огород, пахали землю, Санька с гармошкой водил за околицей села хороводы с девчатами. А по ночам пугал набожных старушек… Бесшабашным рос парень, себялюбцем… К чему я это рассказываю, потом поймете.
После изгнания интервентов из Приморья, меня послали учиться в совпартшколу. Три года я не был дома, послал телеграмму обрадовать маму и жену. По сынишке крепко соскучился. Со станции в волость ехал в тарантасе по размытой дождями дороге. Меня назначили председателем волисполкома.
Вдруг из придорожных кустов грянул выстрел. Возница с простреленной головой вывалился на дорогу. «Бандиты», — пронеслось у меня в голове. Тогда в этих краях орудовала банда Сизова. Не раз настигали ее отряды особого назначения, но банде удавалось ускользнуть. Где она отсиживалась, никто не знал — тайга велика, найти банду в ней, все равно, что в стоге сена иголку.
Тарантас окружили бандиты. Я пытался сопротивляться, но они навалились горой, связали по рукам и ногам, завязали глаза, бросили животом поперек седла.
Везли, должно быть, очень долго, потому что останавливались на ночевку, а когда сняли повязку с глаз, то снова уже смеркалось. «Ох и далеко же вы забрались!» — оглядывался я по сторонам. Кругом горбатились из-под земли замаскированные землянки. Здесь же паслись стреноженные лошади. Меня окружили бандиты. Среди них были старые знакомые, вон кулак Мельников с сыновьями, кулак Охапков — старые, матерые волки. «Зачем я им понадобился? — недоумевал я, — могли бы пристрелить на месте, а не тащить за сотни верст в тайгу».
Вдруг толпа раздалась. Быстрой семенящей походкой ко мне подошел человек в новеньком с иголочки английском френче. За его спиной стоял… Санька, мой брат. Он поигрывал плеткой, но глаза воротил в сторону. Вот так встреча!..
— Здравствуй, братец, — как можно спокойнее сказал я. — Давно не виделись…
Молчит, сукин сын, но вижу плетка повисла вдоль голенища хромового сапога, значит, попал в самое сердце.
— Сизов, — представился английский френч. — Вы Панас Корешов, новый председатель волисполкома? Очень приятно познакомиться. Встретились, так сказать, две власти, — и Сизов мелко, паскудно рассмеялся. Рассмеялись и обступившие меня бандиты. А меня этот смех взорвал.
— Никакой другой власти, кроме Советской, здесь нет и не будет, — говорю я им. — А вы подлюги и кулачье! Именем Советской власти приказываю вам сложить оружие и сдаться, все равно ваша карта бита!..
Сизов пропустил мои слова мимо ушей, даже постарался улыбнуться.
— Прошу за мной, — сделал он жест рукой. — В гостях не принято ругать хозяев.
Иду за ним, а сам глаз не свожу с Саньки. Вот до чего докатился братец. Легкой жизни захотелось. Эх, снять бы тебе портки да выдрать ремнем по сидячему месту, а если на душе человеческие жизни — пристрелить, как собаку, и забыть к могиле дорогу. Мама, переживешь ли ты это? Отцу до позора не пришлось дожить.
Землянка, куда привел меня Сизов, была высокой и просторной. За столом сидело три бородача-старовера. Санька остался за дверью.
— Садись, — пригласил Сизов, — будь как дома…
Бородачи давят из-под косматых бровей тяжелыми, волчьими взглядами, ждут, что скажет их атаман.
— Так вот, Панас, — после раздумья сказал тот, — решили мы встретиться с тобой, поговорить. Извини, если что не так, но иначе и нельзя было. Ты человек умный, будем говорить начистоту. Твоя жизнь в наших руках, что захотим, то и сделаем…
Бородачи одобрительно закивали головами.
— Мы тебя можем отпустить, и завтра же заступишь на свой пост. Но, будучи председателем волисполкома, ты за это должен оказать нам маленькую услугу… — Сизов сделал паузу. — Кое в чем нам помочь… — он, вероятно, пока не решался открывать все свои карты.
— Дурень ты и твои бородачи. Неужто думаете, Панас Корешов пойдет с вами в сговор, — сказал это, и на душе будто сразу легче стало.
Бородачи о чем-то стали советоваться. Сизов окликнул часовых. Вошли двое верзил, схватили меня за руки, вытолкнули на улицу. Привели в конец табора, бросили в темную и сырую землянку. Захлопнулась дверь, и все стихло»…
— Что это, Поликарп Данилович?! — так и задохнулся Платон. Сердце колотилось, как молот. — Это же…
— Верно, твой дед пишет. — Старик Сорокин рассказал, как мог, и о землянке в тайге, и о всем остальном, а напоследок попросил: — Ты пока никому не говори об этой тетрадке, прочтем,
