Белый раб - Ричард Хилдрет

Лицо полковника горело. Должно быть, он только что выпивал. Это было на него не похоже. Хотя все его обеды неизменно кончались тем, что большинство гостей, один за другим, сваливались под стол, хозяин обычно отставлял от себя бутылку, ссылаясь на то, что врач запрещает ему пить, и единственным из всей компании вставал из-за стола, нисколько не опьянев. Сегодня он, видимо, поступил вопреки своим правилам. Полковник не сказал мне ни слова, мне не удалось даже встретиться с ним взглядом. Повернувшись к управляющему, он произнёс тихо, но голосом, в котором сквозило раздражение:

— Это же чёрт знает что, как это вы могли, Стаббс, запереть их вместе? Я думал, что вы сумеете лучше выполнить мои приказания.

Управляющий стал оправдываться, бормоча что-то нечленораздельное, но хозяин не удостоил его внимания и без всяких объяснений приказал ему связать меня.

Управляющий отпер замок, скреплявший цепь у меня на шее, потом они сорвали с меня почти всю одежду. Достав верёвку, Стаббс связал мне руки, а свободный конец с помощью Питера прикрепил к деревянной перекладине над моей Головой. Он так сильно натянул при этом верёвку, что я почти повис на ней.

После этого полковник Мур велел освободить от цепей и Касси. Он дал ей тяжёлую плеть.

— А ну-ка, моя милая, — сказал он ей, — принимайся за дело.

Несчастная Касси замерла от ужаса. Она не понимала, не в силах была понять эту изощрённую жестокость, эту дикую мстительность.

Полковник повторил своё приказание. Взгляд и голос его наводили ужас.

— Если хочешь спасти собственную шкуру, — крикнул он, — бей так, чтобы кровь выступала при каждом ударе! Я покажу вам обоим, как надо мной шутить!

Касси наконец поняла, чего от неё требуют, и, взглянув на него с отчаянием и ужасом, без чувств упала на землю. Питера послали за водой. Её привели в чувство и заставили подняться. Полковник снова дал ей плеть и повторил своё приказание.

Касси отбросила плеть с таким отвращением, словно это была ядовитая змея; она посмотрела ему прямо и глаза, вся заливаясь слезами, и голосом, в котором слышались и твёрдость и мольба, воскликнула:

— Господин! Ведь это мой муж!

Слово «муж» привело полковника в дикую ярость. Он совершенно перестал владеть собою. Ударом кулака он свалил Касси на землю и стал топтать её ногами. Потом, схватив плеть, которую Касси отшвырнула от себя, он принялся избивать меня так жестоко, что с каждым ударом ремень врезался в моё тело, а у моих ног образовалась целая лужа крови. Страдания мои превосходили всё, что может перенести человек, боль была такая, что я не в силах был удержаться от крика.

— Он того гляди весь дом поднимет на ноги! — со злобой проговорил мой палач. Вытащив из кармана платок, он сунул его мне в рот, а потом рукояткой плети стал заталкивать его дальше, в глотку. Заставив меня замолчать, полковник продолжил избиение. Сколько времени это длилось, я уже не знаю. Вскоре всё поплыло у меня перед глазами, голова закружилась, мысли спутались и глубокий обморок избавил меня от этой пытки.

Глава двенадцатая

Придя в себя, я увидел, что лежу на какой-то жалкой подстилке в углу тесной полуразрушенной хижины. Я был так слаб, что не мог даже пошевелиться. Потом уже мне сказали, что у меня была горячка. Какая-то глухая старуха, которая была настолько дряхлой, что вряд ли годилась на что-нибудь, кроме ухода за больными, сидела подле меня. Я узнал её и, забывая, что она не может меня услышать, осыпал её вопросами. Я хотел и в то же время боялся узнать, что сталось с моей бедной Касси, и все мои вопросы касались только её судьбы. Но напрасно я ждал ответа. Старуха сказала мне, что, как бы я ни кричал, она всё равно ничего не слышит. Кроме того, она стала уверять меня, что я ещё слишком слаб, чтобы разговаривать.

Но меня не так-то легко было заставить замолчать. Я кричал всё громче, стараясь разными жестами пояснить смысл моих слов. Вскоре я понял, что тётушка Джуди и не собиралась удовлетворить моё любопытство. Видя, что она не в силах унять меня, она поднялась и вышла из хижины, оставив меня наедине с моими раздумьями. Они были не из приятных. Впрочем, я был так слаб, что мысли путались в голове и вряд ли я вообще о чём-нибудь мог связно думать.

Мне потом рассказали, что я больше недели пролежал в бреду и горячке — последствиях пытки, которой меня подвергли и которая чуть было не положила конец моему жалкому существованию. Но теперь опасность миновала. Молодость и крепкое здоровье помогли мне поправиться и сохранили мою жизнь для новых страданий. Выздоровление шло быстро, и вскоре я уже был в состоянии ходить. Чтобы отбить у меня охоту воспользоваться этим приливом сил и предотвратить возможность моего побега, меня заковали в ножные и ручные кандалы. Каждый день на один час с меня снимали цепи и выпускали в поле, где я, под неусыпным надзором Питера, мог двигаться и дышать свежим воздухом. Но напрасно я пытался выведать у Питера хоть что-нибудь о судьбе моей жены. Он не знал или не хотел ничего о ней сообщить. Надеясь, что он, может быть, согласится за вознаграждение сообщить мне то, что я так жаждал узнать, я обещал подарить ему костюм, если он позволит мне проведать моё прежнее жилище. Мы отправились туда вместе. Я уже говорил, что щедрость миссис Мур и её дочери позволили мне, ввиду моего предполагавшегося брака с Касси, хорошо обставить эту хижину. Её украшало множество вещей, которые обычно бывают недоступны для раба. Сейчас всё было разбито, разрушено и разграблено, У меня забрали всё. Сундук был взломан, всё платье моё похищено. Вне всякого сомнении, это было дело рук здешних рабов.

Одно из самых сильных, а может быть, и самое сильное побуждение человеческой души — это страсть к приобретению. Раб может удовлетворить эту страсть только путём воровства, К тому же губительное влияние рабства таково, что в самом корне пресекает в человеке все его хорошие задатки. Если гнёт заставляет человека умного утратить разум, то по той же причине ещё чаще честный труженик становится негодяем. Злоба закрадывается в его душу, сердце его черствеет. Тот, у кого с самого рождения крадут его свободу и труд, единственное его достояние, становится себялюбивым, отчаянным и безразличным ко всему, кроме немедленного удовлетворения своих страстей. После того, как у него всё украли, он готов и сам обворовать кого угодно, даже своих же собратьев по несчастью.

Увидев, что дом разграблен и что вся моя одежда исчезла, я поспешил ощупать карманы платья, где должны были находиться деньги. Оказалось, что и они также были украдены. Только тогда я вспомнил, что в тот момент, когда мистер Гордон и его сообщники схватили меня, мистер Стаббс осмотрел мои карманы и переложил их содержимое в свои собственные. Оставалось только примириться со всем случившимся: согласно кодексу морали, принятому в Виргинии, Стаббс был человеком уважаемым, который не мог совершить ничего предосудительного; нельзя же было оставлять в распоряжении такого бродяги и бездельника, каким я был в его глазах, сколько-нибудь значительную сумму денег. Но платье, исчезнувшее из моего сундука, было явно похищено рабами, а, согласно тому же виргинскому кодексу, рабы, совершившие эту кражу, были отъявленными негодяями и заслуживали порки. Всё это мне объявил мистер Стаббс, когда, встретив его на обратном пути, я пожаловался ему на разграбление моей хижины. Почтенный управляющий, выслушав меня, пришёл в неистовую ярость и, пересыпая свои слова отборными ругательствами, поклялся, что, если только вор попадётся ему в руки, то он, Стаббс, разделается с ним как полагается.

Однако несмотря на весь этот взрыв благородного негодования, мистер Стаббс ни единым словом не упомянул о моих деньгах, и я счёл за лучшее промолчать о них.

Прошло ещё недели три, и я совершенно поправился. Зажили все кровоподтёки и раны на моей спине. Меня уже начинал тревожить возрос о том, как со мной собирается поступить полковник. Но вот однажды, когда я сидел возле своей хижины, ко мне подошёл посланный мистера Стаббса и передал мне его приказание подняться завтра с рассветом и приготовиться в дорогу. Управляющий не соизволил сообщить мне, куда меня отправляют и зачем. Но меня это не особенно интересовало. Что бы они ни предприняли теперь, сделать меня более несчастным они уже не могли. Это сознание поддерживало меня, и я взирал на будущее с каким-то тупым безразличием, которое сейчас, когда я вспоминаю об этих днях, удивляет меня самого.

На следующий день утром мистер Стаббс заехал за мной. Он приехал, как всегда, верхом и в руке держал плеть. Он снял с меня ножные кандалы, а наручники оставил. Накинув мне на шею верёвку, он другой конец её привязал к своему поясу. Приняв, таким образом, все меры против возможного побега, он снова вскочил в седло и приказал мне следовать за ним.

Я был ещё настолько слаб, что временами начинал отставать от него. Тогда мистер Стаббс, чтобы подбодрить меня, хлестал меня плетью. Набравшись смелости, я спросил мистера Стаббса, куда мы направляемся.