Дьявол в сердце - Анник Жей

По этому Лабиринту она шла, как по завоеванной территории, ведомая внутренним компасом. Несмотря на Боль, под бременем которой гнутся все, Элка шла своей дорогой. У нее была врожденная наглость и свои привычки. Если мы чувствуем себя где-то как дома, мы дышим спокойнее. Как ни странно, в Вильжюифе она чувствовала себя в безопасности. Она мысленно отмечала все для своего дневника: все записанное помогало ей яснее видеть в полумраке дней. Номер Вейсса 24–32 она набирала дважды. Ей трудно было попасть пальцем на цифры.

Ответил старческий голос. Тот самый дрожащий тембр, который воплощает саму глупость и не предвещает ничего хорошего.

— Канцелярия капеллана, добрый день. Чем я могу быть полезной?

— У меня рак, я хочу поговорить с кем-нибудь. Люк Вейсс здесь?

Пауза.

— Отец Вейсс находится у постели больного, его нельзя беспокоить. Назовите ваше имя и номер истории болезни.

— Элка Тристан, Арденны. Разве у Люка Вейсса нет бипера, как у всех?

— Я же вам говорю, отца Вейсса нельзя беспокоить. Больному очень плохо.

— А я в терминальной стадии, — рявкнула Элка и повесила трубку.

«Еще одна поповская подпевала, которая по должности проповедует терпение, как другие намазывают джем на сухарики в Арденнах», — подумала Элка. Дочь Мод рассердилась.

Полный лифт больных. Пациенты входили и выходили, к ним присоединялись белые халаты, они опускали глаза перед таким количеством боли. Везде царило молчание. Боясь пропустить свой этаж, раковые больные нажимали все кнопки подряд. Элка достала свое направление. Специалисты по патологии молочной железы, должно быть заждались ее.

10 марта

Я больше не хочу ваших поцелуев и карьер. Может, я и не умру от рака, но я уничтожена химически.

Я не верю в искупление через перенесенные страдания. Я больше не верю, что мы становимся сильнее от пережитого испытания, как будто оно — завуалированное благодеяние, закаляющее душу и укрепляющее дух. Я не верю ни во что, Франк, только в дневник, который ты прочтешь.

При упоминании о христианах я смеюсь. Против моего рака, смерти желания и осознания того, что у моего палача все отлично, Бог ничего не может, и тем не менее надо в него верить. Бог страдал, он тоже умер, он знает зло, зло распяло его, поэтому он свободен. Отсюда на всякое страдание есть благословенье Божье.

Люку Вейссу однажды придется объясниться со мной по этому и по многим другим вопросам.

11 марта

Увидев результаты анализов крови, я, единственная в кафетерии, засмеялась от радости. Ни ВИЧ-инфекции, ни гепатита! Что же до овечьей трясучки, будет видно позже. При виде сидящего напротив худого, как скелет, больного, мне становится стыдно от своей радости. Мужчина читает «Монд». Больные Вильжюифа — напоминание о концентрационном лагере: мой сосед выглядит, как сбежавший из Бухенвальда. Мрачная внешность человека, лишенного плоти. Тележка с лекарством стоит рядом со столом, как багаж; больной будто бы находился в кафе аэропорта Орли. Счастливого пути, милый, поменьше тебе страданий, я буду все время думать о тебе.

Я читаю письмо д-ра Жаффе и глотаю слезы. «Вот результаты серологического исследования. Как я вам уже сказал по телефону, ничего опасного не обнаружено, с наилучшими пожеланиями прошу вас, Мадам, явиться… и т. д.»

«Все анализы отрицательные» — эти три слова так мелодичны! Отрицательные, как моя кровь, отрицательные, как мое бытие. Одно сплошное «нет», которое я воплощаю! Я сопротивляюсь с самого рождения, я женщина-отрицание, бунт в юбке.

Я встаю. Сегодня вечером погадаю на картах.

Я прохожу мимо магазина. Останавливаюсь перед париками, краем глаза рассматривая открытки с написанными именами и объяснением их значения. Я не нахожу своего имени: Элка — редкое имя, как и мой отрицательный резус-фактор. Покупаю «Антуана», «Теобальда» и «Бертрана».

В витрине около кассы замечаю «Люка».

Беру открытку. «Люк, мужское имя. Празднуется 18 октября. Этимология: от латинского Lux — свет. История: Святой Лука (Люк) родился в Антиохии, был языческим врачом, затем последовал за святым Павлом и около 60 года н. э. написал одно из четырех канонических Евангелий. Принял мученическую смерть. Часто изображается в виде врача, рисующего Деру Марию. Употребление: в формах Луций и Луция это имя известно еще с античности».

— Я возьму еще «Люка», — говорю я продавщице.

Эта кругленькая брюнетка занимается составлением дорогих букетов. Благодаря ей гости довольны, что в палаты больных придут не с пустыми руками.

Я направляюсь к внутреннему телефону. Снимаю трубку.

— Алло?

Узнаю его голос. Строгий и печальный, как будто мой собеседник уже о чем-то жалеет.

— Я Элка Тристан. Я звонила вам на днях, как вы предложили.

Молчание. Потом:

— Помню.

— Мне надо с кем-нибудь поговорить.

— Когда?

— Прямо сейчас.

— Это невозможно.

Он снова замолкает, наступает долгая тишина. Он не говорит о церкви Шайо, и его молчание придает больше значения нашей встрече. Я смотрю на часы. Милосердный должен меня принять, это вопрос жизни и смерти.

— Приходите послезавтра перед мессой в пять часов. Вторая дверь налево, зал Провидения.

Он кладет трубку.

Прежде чем выйти из кафетерия я возвращаю «Люка» на место. Я ничего не собираюсь дарить этому типу, я даже не знаю его. Потом я приняла решение. Охваченная внезапным вдохновением, я бросаюсь к окошечку почты. Оно очень кстати оказалось открытым. Я раскошеливаюсь на марку и в спешке приклеиваю ее вверх ногами. На открытке всего несколько слов. «С наилучшими пожеланиями от Элки Тристан, живущей в Арденнах, без Верлена».

Постскриптум: «Я атеистка, поэтому Иов, знаете ли…»

Потом весьма аккуратным почерком дописываю адрес получателя:

«Люку Вейссу,

Капеллану,

Больница Поль-Брусс

Вильжюиф, 94»

— Она дойдет до адресата завтра, — обещает служащий ПТТ.

12 марта

Совершенно очевидно, что я опоздала в Вильжюиф из-за мерзкой привычки выходить тогда, когда должна быть уже на месте. Что до разговора с Люком — труба! Начиналась месса. Я так и осталась стоять в дверях. Сначала я не узнала Люка Вейсса, настолько греко-римское одеяние преображало его. Священник, исполнитель главной роли, был одет в альбу цвета слоновой кости. С одной стороны от него я увидела пожилого мужчину, тоже в сценическом костюме, с другой — мальчика из хора, прекрасного в белом стихаре прислужника при причастии.

В храме яблоку было негде упасть.

Люк был бледен при искусственном освещении. Это завораживало. Среди всей этой белизны факир бросал на собравшихся черный взгляд. Я подумала о Бодлере. Плечи служащего покрывала зеленая накидка с вышитыми спереди и сзади крестами. Вейсс двигался, накидка подчеркивала величие его облачения. Тиберий царствовал, скульптура оживала.

Справа от меня плакал негр, закрыв лицо руками. Больные благоговейно следили за мессой, как будто их спасение зависело от слов, произносимых священнослужителем. Слова, которые они произносили и пели хором, невозможно было разобрать. Мне нравились их голоса, их усердие. Я всегда была чувствительна к драматургическим эффектам, и я люблю духовную музыку. Вейсс запел. Священник взывал к Богу. Он начинал речитативом, а заканчивал фразу нараспев, как в «Шербургских зонтиках». Католическая служба походила на музыкальную драму.

Чтобы не выглядеть глупо, я делала вид, что знаю совершенно неведомое мне чинопоследование. Три ступени вели к престолу, завешанному белым, где я увидела открытую книгу, две свечи и распятие, украшенное примулами.

Пожилой мужчина и ребенок несли кадило. Мы очутились в первом веке нашей эры. Оживший мрамор! Трагические маски! Вторые роли были чудесны. По часовне распространился сильный запах, и сцена исчезла в дыму. Ребенок и старик склонились перед Вейссом, и тот, в свою очередь, склонился. Римляне обошли сцену. Они держали друг друга за рукава, покачивая кадилом. Перед крестом они одновременно склонились. Их неспешность напоминала некоторые ритуалы сумо.

Люк Вейсс приблизился к микрофону. Он провозгласил, что Любовь к ближнему — это крест, что мы несем крест любви, отдавая себя другим. Надо забыть себя.

— Главная заповедь — это ЛЮБОВЬ, — настаивал оратор.

Он произносил слово как-то по-особенному, что придавало ему что-то очень земное. Риза с широким воротником так хорошо подчеркивала сильную бледность лица, что я подумала об «Арлекине» Пикассо голубого периода. «Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим и все душой твоей и всем помышлением твоим, и возлюби ближнего твоего, как самого себя», — заключил священник. Интересно, а кто составляет ему проповеди?