Марсианское путешествие - Василий Гигевич

— Стойте, опомнитесь, что вы делаете?.. — среди колонистов появился испуганный Миллер. Он суетился, хватал колонистов за руки и все кричал: — Вы погубите себя! Мы все пропадем без Большого Компьютера. Без помощи Большого Компьютера ни один из нас не сможет вернуться на Землю…

После этих слов один из колонистов схватил Миллера за шиворот и закричал:

— А-а, подлец, вот как ты запел!.. Значит, ты тайно от нас собирался возвратиться на Землю. Нас хотел здесь оставить?.. Вот какой эксперимент задумал над нами! Вот почему ты так боялся Коренева! Ты боялся, что он догадается о твоих планах. Ты хотел властвовать над нами. Даже не ты, а те, кто организовал эту экспедицию. Скажи нам, кто оплатил это дорогое путешествие? Кто его финансировал?

Не слыша ответа от испуганного, побледневшего Миллера, колонист все кричал и кричал. Он задавал молчавшему Миллеру вопросы и сам на них отвечал:

— Все экспериментируете, все еще мечтаете о мировом господстве. Скажи нам, кто стоит за твоей спиной? Вот что вы задумали: проверить, можно ли властвовать над человечеством с помощью компьютеров! Не получается у вас, потому и беситесь, подлецы, все новые идеи подсовываете…

Все плотнее и плотнее люди обступали Миллера, и все громче звучал голос колониста…

И снова поднимается марсианский ветер, который сквозь дыры стеклопластиковой крыши выдувает остатки воздуха. Коченеют пальцы рук. Последними усилиями я дописываю нашу печальную и трагическую историю, которая не впервые свидетельствует об одном: человека покорить невозможно. Его можно временно околпачить, как околпачили когда-то нас, над ним можно издеваться годами, но потом, наконец, наступает то время, когда измученный человек бросает вызов властителям и перестает бояться даже самой смерти. И это означает — наступило горькое время справедливости.

Василий Семенович Гигевич

Полтергейст

Гамлет: Вы с ним говорили?

Горацио: Говорил,

Но он не отвечал, хотя однажды

Он поднял голову, и мне казалось,

Как будто он хотел заговорить;

Но в этот самый миг запел петух;

При этом звуке он метнулся быстро

И стал невидим.

Гамлет: Это очень странно.

Горацио: Как то, что я живу, принц…

Глава первая

Переполох и растерянность Любы Круговой. Юзик возвращается домой и пытается восстановить порядок. Чрезвычайное происшествие, которое путает планы Юзика

Теплым августовским вечером из березовской хаты как ошпаренная выскочила женщина лет сорока — без платка, в расстегнутом халате, открывавшем белизну незагоревших ног. Женщина была в мягких домашних тапочках, удобных для чистой хаты, а не для двора, где грязь и песок. Стремглав слетев с высоких бетонных ступеней веранды, она по асфальтовой дорожке бросилась к невысокой, в рост человека, металлической калитке, которая вела на улицу. Взявшись за щеколду, она вдруг сообразила, что в таком виде появляться на людях нельзя. Женщина остановилась, беспокойно и испуганно оглянулась назад, на хату.

Хата как хата. Таких много и в старой части Березова, и в новой: на высоком бетонном фундаменте, бревенчатая, одноэтажная, под шифером, обшитая досками, выкрашенная, как повелось, в два цвета: снизу, до окон, в красный, выше — в желто-золотистый. Большая веранда. Да и хата не маленькая: семь на восемь. Заезжие купцы за нее тысяч двадцать пять дали бы с ходу. Были и другие постройки: теплый хлев, поветь, баня. Хата стояла на высоком берегу реки Березы. Прямо со двора видны зеленый заливной луг, лес, синеющий за рекой. Небольшой, соток пять, огород при смекалистом хозяине мог бы давать неплохой приварок. Можно и теплицу смастерить.

Что еще нужно человеку? Живи да радуйся…

Слегка успокоившись, женщина отошла от калитки и стала медленно ходить по дорожке, бросая настороженный взгляд на хату, словно из нее мог выскочить тот, кто напугал ее до смерти. Женщина как будто хотела что-то предпринять и вместе с тем — боялась…

Так оно и было на самом деле.

…Уже когда прошла дрожь в теле, когда отдышалась, побродив по двору, только тогда отважилась Люба Круговая зайти в хату.

Тяжело вздохнула, словно в преисподнюю отправляясь, набрала в грудь воздуха, сжала губы и шагнула к бетонным ступенькам, которые вели к белым дверям веранды. Через веранду шла относительно смело — мимо белого кухонного стола, за которым Люба с Юзиком обедали летом, завтракали и ужинали, мимо белой газовой плиты, приютившейся у перегородки, за которой стоял котел парового отопления. Приоткрыла дверь хаты и, не переступая порога, настороженным взглядом окинула все, что с молодых лет, как вышла замуж, собственным трудом наживала: круглый полированный стол посреди комнаты, диван у стены, телевизор на тумбочке, горка с хрустальными рюмками и вазами — лет десять назад, когда был хрусталь в моде, Юзик принес их со стеклозавода. На окне белые синтетические шторы, на стенах — обои в цветочки.

Обстановка как надо, как у всех добрых людей. Пока Люба находилась во дворе, здесь ничего не изменилось, не сломалось, не разбилось. Только сейчас она решилась выдохнуть тот воздух, что набрала в грудь, поднимаясь по бетонным ступенькам.

Перевела дух. Подошла к белой двери, ведущей в чистую половину хаты — в зал… Открыла. Как на что-то греховное и запретное, взглянула туда. Все было прежним, привычным — нетронутым и чистым, словно в музее. Яркие ковры — один на полу, два на стенах. Прежде там висели бумажные коврики, продававшиеся на березовском базаре — белые лебеди, плавающие посреди голубого озера, а на берегу возвышался волшебный замок… Чудные все-таки были те ковры, ничего не скажешь. Но прошла на них мода, и березовцы, все до одного, обзавелись новыми: тяжеленными, одному не поднять, синтетическими, с чужими затейливыми узорами… Нынче их везде полно, а вот лет пятнадцать назад, когда на них, как и на хрусталь, сделалась мода и купить их было трудно, Любе пришлось всю ночь простоять у раймага, чтобы очередь не проворонить — три раза проводили перекличку, будто солдат на посту проверяли… На всю стену стояла отливающая лаком — смотрись, как в зеркало, хоть прическу делай, — та самая стенка, за которую Круговым пришлось продать троих боровов… Диван и мягкие кресла, казалось, так и ждали, когда же на них усядутся дорогие гости и, приняв чарку-другую, дружно, будто национальный гимн, затянут: «А я лягу-прылягу…» На стене, как и в любой березовской хате, семейные фотографии в голубой рамочке.